Я написал большие плакаты и развесил по стенам. Некоторые помню, поскольку их неоднократно повторяли на заседаниях партбюро. Например: «Мытье полов — здоровью враг. / Устроим в комнате бардак»; «При чистоте хорошей / Не бывает вошей»; «Чаще мойте рук и шей, / И у вас не будет вшей».

Как раз в этот момент с проверкой, как идет подготовка к первомайскому празднику, к нам нагрянул комиссар полка…

После чего было заседание партбюро, на котором мне влепили выговор по партийной линии; с ним я проходил всю войну, так и не сумев снять, поскольку часто переходил из части в часть, пока не наступили мирные дни, и только после войны я стал настоящим членом партии с правом решающего голоса на собрании.

А во время войны я все время был кандидатом, что мне нисколько не мешало воевать. Это пребывание в партии плюс шесть лет учебы в институте, когда каждое отступление от принципов соцреализма считалось преступлением и жестоко каралось, безусловно, наложили отпечаток на мое творчество. Прошло каких-то десять-двенадцать лет, и художники начали созревать в других условиях. Наше поколение и наши взгляды на искусство вызывают у них усмешку — в лучшем случае, а как правило, раздражение, в мои же годы ничего, кроме соцреализма, не могло существовать.

Когда я учился на третьем и четвертом курсе института, к нам приехал на стажировку из Венгрии скульптор Томаш Дьянаш. Через пару недель, освоившись с нашей жизнью, он начал задавать дурацкие вопросы. Поскольку только я один говорил по-немецки, а он речи произносил только на этом языке, я испуганно вздрагивал и начинал оборачиваться по сторонам.

— Почему у вас все работают одинаково? — спрашивал он.

В ответ я что-то невразумительное вякал.

— Почему у вас на каждом шагу висят плакаты и лозунги, восхваляющие Сталина?

Тут я мрачно замолкал.

Самое интересное то, что, прожив в нашей стране полтора года, венгр сказал мне:

— Ты знаешь, я все понял. Очень правильно, что у вас повсюду и на каждом шагу прославляют Сталина; он действительно великий человек, и, конечно же, соцреализм — единственно правильное направление в современном искусстве.

Он прожил у нас только полтора года, и его сумели перековать, а мы прожили в нашей стране всю жизнь, никуда не выезжая.

В детстве я учился живописи у художницы крайне левого толка и уже в те годы пытался бороться за свой, как это ни смешно, творческий метод в искусстве, парируя замечания моего педагога Михайлова, к которому я попал во Дворце пионеров.

— Откуда ты увидел на небе коричневый цвет? — спрашивал он, глядя на мой летний пейзаж.

— А я так вижу, — отвечал я, нахально добавляя в коричневую мокрую акварель еще красные, зеленые и еще другие немыслимые краски.

Было мне тогда двенадцать лет, и меня чуть не выгнали из Дворца пионеров. Спасибо, отстоял Эберлинг. Так мне в детстве не дали найти свой путь в искусстве.

Я и позже не стал ортодоксом. Мне нравились всевозможные поиски в искусстве, за исключением совершенно бессмысленных, которые я и сейчас не понимаю. Но в силу советского воспитания и прочих обстоятельств я стал работать в официальном направлении, в глубине души завидуя тем, кто позволял себе (не будучи членом партии) уходить от привычных стереотипов и заниматься поисками формы.

Такими художниками были Ланец, Лазарев, Наум Могилевский, Сморгон, Каминкер, Ротанов и некоторые другие скульпторы. Все они, кроме Могилевского, учились в Штиглице, где, видимо, давление не было таким жестким, как в институте Репина. В прежние годы их работы не принимали или принимали с трудом, но к их чести (Могилевский уже умер) они выдержали это испытание и пережили эти трудные годы.

Я иногда пытаюсь выйти из привычных рамок, но мне это дается с трудом, а когда что-то получается, мне это доставляет громадную радость. К сожалению, времени уже почти не осталось, чтобы сделать что-то новое и значительное. Вот и сейчас я пишу эти строки, сидя за столом палаты кардиологического отделения, а у меня находят еще какие-то новые болезни. И сколько времени смогу еще работать в моей неотапливаемой мастерской, я не знаю.