Как-то мы воспользовались тем, что прекрасный художник-фотограф Владимир Владимирович Стрекалов (родственник Стрекаловых-Оболенских) решил на своем ЗИМе (тогда таких машин ни у кого не было) поехать по делам в Москву. У меня были дела в Союзе художников, у Иосифа Анатольевича Бродского — в издательстве, а у Гали Леонтьевой дел, по-моему, не было, но она решила бесплатно поехать в Москву и навестить знакомых. В Новгороде двигатель ЗИМа Стрекалова намертво заклинило. Приходилось добираться на перекладных. Переночевать все же решили в Новгороде. Зашли в гостиницу. У входа в нее на стуле, в помятой тужурке, понурив голову, сидел швейцар.
— Посмотрите, — сказал я Бродскому, — швейцар как две капли воды похож на Орбели.
— А я и есть Орбели, — не поднимая головы, сказал человек, которого я принял за Орбели.
То, что это был Орбели, мы убедились, встретив в очереди к администратору Изергину, жену Орбели. Ну прямо как у Вудхаса в «Романе на крыше»: «То, что издали можно было принять за горшки с цветами, при ближайшем рассмотрении действительно оказались горшками с цветами».
Еще одно забавное рассуждение о даче я услышал во время единственного посещения Михаила Светлова на даче в Переделкино. Мы стояли со Светловым на открытой террасе второго этажа, и, поскольку у меня тогда вообще не было никакой дачи, мне все дачи нравились.
— Как хорошо стоит ваша дача: мало народа, лес вокруг, мимо дома проходит дорога, и вообще — все очень удобно.
— Да, — отвечает Светлов. — К сожалению, первый этаж этой дачи принадлежит какому-то полковнику. Я бы с радостью отдал ему мою половину, только бы вся дача оказалась моей.
По дороге проходят две девушки и бородатый парень. Светлов машет им рукой: «Заходите!»
— А куда? — спрашивает парень.
— А вот — калитка за углом.
Все трое заворачивают за угол и поднимаются по скрипучим ступенькам на второй этаж. Явно удивленные, молодые люди рассаживаются за столом.
Выясняется, что бородатый только две недели назад освободился из мест заключения. Он долго рассказывает подробности лагерной жизни. Жена Светлова, грузинская княжна, красавица Радам, бдительно следила, чтобы Светлов не выпил лишнего. Незаметно он исчез и вернулся минут через десять. За это время он успел сбегать на станцию, выпить бокал вина и в прекрасном настроении вернулся назад.
Светлов задавал вопросы освобожденному из заключения, зачем-то даже записал фамилию. Девушки застенчиво молчали. А нам было все интересно. Правда, через полчаса выяснилось, что бородатый сосед Светлова по даче ни в каком заключении не был. Просто нас ловко разыграли.
Светлов считается одним из крупнейших поэтов страны. Я не имею права судить поэтов, но он, на мой взгляд, был очень средний поэт. Его знаменитая «Каховка» — это просто набор слов, никак не связанных между собой. Но он точно угадал, что его времени нужна романтика, и эта романтика звучала и в «Каховке», и в «Гренаде», и никого не интересовали поэтические изыски. Поэтому он остался любимым поэтом эпохи. Но человек он был удивительный — милый и добрый, с прекрасным юмором. О его остроумии ходили легенды.
Современные классики. Даниил Гранин и Михаил Аникушин
Наша квартира была на первом этаже. Аникушин жил как раз над нами — на третьем. Правда, квартира его была удвоена за счет соседней, и к его прихожей даже была добавлена еще часть лестничной площадки. Думаю, что по тому значению, которое имел Аникушин для Ленинграда, уже в те годы он должен был бы жить в другой, более престижной квартире.
Они жили вчетвером: Миша, жена скульптора и сама скульптор Муся Литовченко и дочери Ниночка и Вера. В квартире стояла старинная красная мебель. Мебель требовала ремонта. Мы часто ходили друг к другу. В то время в Союзе художников я был его замом, а Аникушин был председателем. В комнате президиума мы сидели за одним столом, да и мастерские наши в одном коридоре: напротив — мастерская Муси Литовченко, а Мишина следующая, наискосок от моей. Когда Аникушин открыл памятник Пушкину, его стали звать Мусин-Пушкин.
Муся Литовченко прожила с Мишей всю жизнь. Она была хорошим портретистом, но, естественно, всегда находилась в тени своего знаменитого мужа. Ей нравилось лепить портреты артистов и режиссеров. Некоторые из них, портрет Товстоногова, например, получались очень удачно. Незадолго до смерти она установила хороший бюст Меншикова перед Меншиковским дворцом в Ленинграде. Возможно, она сделала бы намного больше, но, как мне кажется, такова судьба жен выдающихся людей. Она должна все время принимать Мишиных гостей, заказчиков и заниматься делами, которые обеспечивали Мише возможность спокойно работать. После его смерти был создан Фонд Аникушина. Муся, естественно, стала его президентом, а в конце жизни попросила меня возглавить этот фонд. Для меня это большая честь, но чем должен заниматься этот фонд, я до сих пор не могу разобраться.
Миша иногда забегал к нам занять «пятерку». Я забегал к нему по тому же поводу, но чаще. Он был уже лауреатом Ленинской премии, академиком, членом ревизионной комиссии ЦК КПСС, но это нисколько не отражалось на его отношении к людям.
— Смотри, Аникушин идет, — говорили на улице незнакомые.