Я хотел обернуться, но не успел, вскрикнув от ужасной боли в голове. Покачнувшись, начал падать под ноги озверевшей толпы, а потухавшее сознание уловило все же крик Пылая:

— Солены рубахи, выручай комиссара!

Больше ничего не помню.

Приехав в родной город, я побывал, конечно, и на пристанях. И как порадовался я, глядя на плавучий кран, легко поднимавший из трюма сразу десятки бочек цемента. Могучие и умные машины освободили грузчиков от каторжного труда. Пишу — «каторжный» не для красного словца. На своей спине испытал я эту каторгу. Не один месяц походил я в соленой рубахе, в широчайших штанах из чертовой кожи, подпоясанный крючницким, обязательно красным, кушаком. Много чего перетаскал я тогда на своей спине, но на всю жизнь запомнил мешки отсыревшей соли, дрыгающиеся, словно сопротивляющиеся, связки листового железа и особенно негашеную известь. Она разъедает кожу, легкие, глаза. Долго на извести работать нельзя — можно ослепнуть. Видел я, и как подвертывались вдруг у грузчика задрожавшие, ослабевшие от вечной голодовки ноги и ложился он под многопудовой кладью раздавленной лягушкой. Именно каторжный труд!…

…На другой день после побоища в «Порт-Артуре» я как ни в чем не бывало работал в крючницкой артели. Удар крюком пришелся плашмя. Спасла меня и моя ватная фуражка.

Во время очередной «залоги», короткой передышки в работе, Аспан рассказал мне о конце вчерашнего побоища.

Драка эта, начавшаяся между Пылаем и Костоедой из-за Ксении, превратилась потом в подлинное восстание крючников, в настоящий классовый бой, в разуваевском, конечно, масштабе.

А причиной этому был я. Костоеда, когда-то содержавший буфет на пассажирском пароходе, перенес года два назад свою деятельность на товарные пристани. Он захватил монополию на все погрузочно-разгрузочные работы и опутал все артели грузчиков авансами и мелкими долгами. Все они мозолили спины на него, получая за это жалкие гроши. Они не раз пытались разделаться с ним кровавым крючницким самосудом, но Костоеда окружил себя опричниками из уголовников Разувая и царил на реке самодержавно.

И когда в «Порт-Артуре» Костоеда и Аспан передрались из-за девушки, крючники держали нейтралитет. По неписаному кодексу Разувая, когда двое мужиков дерутся из-за бабы, никто другой не должен ввязываться в драку. Затем на Аспана напали костоедовские «коты» и «стрелки». Это было уже нарушением правил, это была уже нечестная игра, и крючники хотели было помочь своему товарищу. Но богатырь Аспан в одиночку отбился от «котов», мы шли уже к двери, возможно, и ушли бы, если бы Хухряиха не завопила свое заклинание: «Бей комиссара!» Криком своим она добилась обратного. Крючники, матросы, мастеровщина принялись бить контру и выручать всемирную революцию. А когда я упал под ударом Костоеды, крючники по зову Аспана кинулись спасать меня. Оказывается, надо мной, лежащим без сознания, как около некоего знамени, закипел особенно жестокий бой. Грузчики выволокли меня в безопасное место, а Костоеде не поздоровилось. «Соленые рубахи» свершили, наконец, свой жестокий, но справедливый суд. Телохранители Костоеды после драки увезли его в больницу чуть живого. И сомнительно, выживет ли он. Били его — не жалели.

Так произошло свержение всесильного аксакала. Во всех артелях были сброшены ставленники Костоеды и выбраны новые старосты. Наша артель выбрала старостой за его грамотность и расторопность попа-расстригу. К нему, как атрибуты власти, перешли толстая конторская книга для записей работ и расчетов и увесистая палка, которой он имел право огреть ленивого грузчика, по заведенному обычаю приговаривая: «Палка бела, бьет за дело!..»

Крик расстриги-старосты и маханье палкой оборвали наш разговор. Поднимаясь, Аспан сказал:

— Хухряиху, жан, не бойся. Только дальше от нее ходи, на глаз не попадайся. Наши жигиты ей сегодня скажут, ты к своим ушел, за Иртыш. А Костоеда — кончал музыка. Ребята его под душу били. Сдохнет, шайтан!

Но, оказалось, не сдох шайтан Костоеда.

Моей квартирой на Разувае была старая баня над оврагом, уходившим трубой к реке. Место очень удобное. Баня стояла на подъеме, лицом к городу, незаметно к ней не подойдешь, а если бы пришли все же незваные гости, оврагом можно было спуститься к реке. Хозяин бани, чахоточный картузник, знал, кто живет в его мыльне. Это был надежный человек.

Баня, горбатая, с двумя крошечными оконцами, похожая на жабу и тошнотворно пропахшая мылом, холодным дымом и гнилым листом веников, наводила тоску. Я отсиживался большей частью на ее задах. Здесь было как-то просторно душе, отсюда открывался вид на Заречье, широкую пойму, заросшую камышом, на бесчисленные старицы и протоки, за нею искрились на солнце соленые озера, набитые солью, как солонка на столе, а дальше раскинулись просторы ковыльной степи.

Однажды, в жаркий августовский день, сидели на задворках бани я, Аспан и Ксения. С одобрения подпольного партийного комитета я привлек Ксению к нашей работе, и не только ее, а еще шестерых грузчиков — двоих казахов и четырех русских. Вступившие в нашу подпольную группу должны были принести суровую присягу: «В случае, если кто-либо из нас попадет в руки врага, ни при каких пытках он не должен выдавать товарищей и нашего великого дела. Тот, кто смалодушничает, будет уничтожен, как злейший враг советской власти и предатель рабочего класса».

Сочинил эту присягу я. Видимо, билась во мне тогда романтическая жилка. Мне присяга очень понравилась, и я не утерпел, чтобы не прочесть ее Дулову, державшему со мной связь. Я ждал, что Дулыч похвалит меня и мою беспощадную присягу, но он только улыбнулся.

Ксению я ввел в наше подполье после долгих колебаний. Мне она казалась несмелой и нестойкой. Невысокая, щупленькая, с бледным, малокровным, но очень правильным лицом, она сошла бы за робкого, тихого подростка, если бы не большие, сильные руки работницы. В улыбке ее преждевременно поблекшего рта была тихая, покорная грусть, а в голубых, по-детски круглых глазах вечный испуг. Точно напугала ее когда-то жизнь, и она не может оправиться от этого испуга. Меня при взгляде на нее охватывало тоскливое ощущение какой-то чудовищной несправедливости, согнувшей, искалечившей молодую душу.

А эта робкая, тихая девушка, рискуя попасть в тюрьму, всю прошлую неделю бегала по слободкам, цепко держа в памяти адреса, сообщенные ей Дуловым, и передавая самым различным людям какие-то непонятные, по ее мнению, бессмысленные слова. Я знал, что «военка» готовит вооруженное восстание и Дулов собирает верных людей. А сейчас Ксения выполняла другое поручение подпольного комитета: разносила по ночам деньги семьям убитых красногвардейцев и семьям, чьи кормильцы сидели в тюрьме. Сколько слез, горя и отчаяния видела она и все же нашла в тихой, несмелой душе своей силы, чтобы успокоить, подбодрить, дать надежду.

Аспан, глядя на Ксению, не переставая жалобно вздыхал. От бессонных, тревожных ночей лицо девушки стало не просто бледным, а прозрачно-голубоватым. Ведь днем она десять часов работала на дёровской шерстобойке, в кромешной пыли трепала, пушила шерсть жирным смычком.