А бас успокаивающее рокотал:

— Белки ему выворочу, матер-черт!.. Ты не бойся. Верблюжонок мой…

Голоса смолкли. Мимо меня мелькнула белая фигура и растаяла в темноте. Пылай подошел ко мне.

— Идем опять трактир, жан. Очень нужна.

Он пинком распахнул дверь кабака. Гудели по-прежнему голоса, граммофон на стойке жестяно выхаркивал: «Над озером быстрая чайка летит…» Хухряиха, взглянув на лицо подходившего Аспана, взвизгнула и куда-то убежала. Костоеда, присевший к стойке, продолжал спокойно хлебать сметану из глиняного горшка. Пылай оперся обеими руками о стойку и, гоняя по скулам желваки, сказал глухо, сдерживая яростный крик:

— Слышь, буржуй недорезанный. С меня шерсть стриги, с меня шкуру дери. Шайтан с тобой! А Ксюшку не трогай!.. Слышишь?

— Мадам Хухряева, попрошу еще стаканчик сметанки, — сытно икнув, поискал Костоеда хозяйку глазами. Затем лениво перевел очки на Аспана. — Слышу, Степан. — Он осторожно ухмыльнулся. — Да ведь она — только отвернись. Подол ей, Степа, завязывай, вернее будет.

Я не успел схватить Пылая за руку. Он ударил кулаком в провалившуюся, будто всосанную, щеку Костоеды. Профессорские очки разлетелись брызгами. Но Костоеда устоял под страшным ударом крючника. Он сунул палец в рот, пощупал зубы. Сплюнув, сказал тихо:

— Не выбил, а все ж таки шатаются. Ну, Степанушка, даром тебе это не пройдет.

Слова эти были сигналом. Я уже заметил, что за спиной Костоеды начали собираться «коты» и «стрелки», оборванные, пьяные дюжие молодцы. А после тихих слов Костоеды они рванулись на нас так отчаянно, что сшибли с ног своего атамана. Это задержало их на секунду, а Пылай воспользовался этим. Он плечом отшвырнул меня к стене, прикрыл собою и, схватив за углы ближайший тяжелый длинный стол, поднял его над головой. Посуда с дребезгом разлетелась по полу.

— Айда, давай!.. Подходи, шпана!

Оборванцы попятились. Перед нами очистилось свободное пространство.

— Ходи дверь, — шепнул мне Аспан и с силой швырнул стол об пол.

Стол с грохотом рассыпался на доски. Костоедовские телохранители отхлынули еще дальше.

Косясь по-волчьи на врагов, прикрывая меня, Аспан тоже пошел к двери. В недоброй тишине мы прошли уже полдороги, когда я увидел Хухряиху. Она стояла около иконы и, вытянув длинную шею, искала кого-то взглядом. Глаза ее остановились на мне. Вскинув руки, косматая, припадочно-дергающаяся, она завопила:

— Комиссара не выпускайте!.. Меси его, стерву, в грязь!..

Одна из ее рук опустилась, и длинный палец уставился на меня. Но крик ее оборвался жалобным визгом. Солдат-инвалид хватил ее костылем, метя в голову, но промахнулся, попал в лампадку и оборвал собачьи цепи. Горящая лампадка упала на Хухряиху. Она визжала, а солдат месил костылем и орал:

— Ан, врешь! Контру бей!.. Выручай всемирну революцию!..

Через минуту нельзя уже было понять, кто кого за что бьет. Дрались все: крючники, матросы, приискатели, дрался поп-расстрига, сапожник, ловко стукавший колодками по головам, дрался китаец-фокусник, дралась даже его глянцево-черная коса, хлеставшая, как кнутом, по лицам людей. А костоедовские «коты» и «стрелки» уже окружали меня. В их руках были бутылки и доски разломанного стола. Сверкнули и ножи. Костоеда, растерзанный, вывалянный в опилках, которыми был посыпан пол, шел на меня, занеся для удара грузчицкий крюк. Костоеду тотчас закрыл Аспан, в рубахе, располосованной до пупка, с глазом, заплывшим от огромного синяка. Костоеда пропал, но послышался его голос, почему-то за моей спиной:

— Получай, красюк!