— Не его голос, — возразил я.

— Голос не его, слова его. — Он помолчал, потом сказал нерешительно, стыдясь: — Дёровскую шерсть я спалил, жан.

— Я догадался. Но зачем это ты сделал?

— Ксюшку жалко. — В голосе Пылая слышались глубокая нежность и жалость. — Чахотку получит.

— А Дёров опять в город шерсть пригнал, — сказал я.

Дня три назад я видел, как входил в город верблюжий караван, груженный огромными чувалами с шерстью. Караван охранял пяток конных казаков.

— Видел, — уныло согласился Аспан. — Работай, Ксюша-жан, делай себе чахотку. А Дёров-бай опять к богу по красному алашу[20] ходит. Когда Дёрову кончал музыка будет? Э, жан?

— Будет, Аспан! Обязательно будет! А ты что, не веришь?

Аспан ответил мне таким взглядом, что я устыдился своего вопроса.

Больше мы не говорили. На пустой пристани загрохотали сапоги казаков.

Пристани пустовали недолго. Пристанская администрация под нажимом комендатуры города (по реке шло много военных грузов) согласилась на пять рублей с пуда и бесплатные рукавицы. Это полностью удовлетворяло «лохмотников», и они вышли на пристани. А за ними встали на работу и грузчики-казахи. Их поодиночке, тайком обработали, вернее — запугали, богатеи и мулла. А несговорчивым, продолжавшим забастовку, пригрозили военной расправой. Подпольный комитет вынес решение прекратить забастовку.

«Шабашка скопом» кончилась. Артели вышли на работу. Подпольный партийный комитет счел это поражением, но не разгромом. Борьба продолжается! По указанию комитета мы начали применять другие тактические методы. Если после провала «военки» вооруженное восстание временно откладывается, то надо хотя бы уничтожать врага. Это первое. А второе — саботаж.

В работе пристаней появились зловещие перебои. Все предназначенное для городского населения — зерно, рыбу, крупу, керосин, дрова — артели выгружали охотно и быстро, а ящики, клейменные одноглавым американским орлом, британским львом и японским солнцем, с винтовками, снарядами, разобранными пулеметами, разгружались «нога за ногу заплетя». И нередко при ночных разгрузках летели через борт или со сходней ящик с оружием, цинка с патронами или моток колючей проволоки. Это была игра в прятки со смертью, но как охотно и весело шли на это многие грузчики. А бросало их в эту смертельную игру и классовое сознание и удальство, озорничество, присущее характеру крепкого, забубенного грузчицкого племени.

Эти тревожные дни и еще более тревожные ночи вся наша подпольная группа проводила на пристанях. Для нас с Пылаем это было очень опасно, но здесь был наш боевой пост. В город просочились известия о наших победах на Волге, о том, что Красная Армия ведет бои за Самару. Пароходчики уже составили зловещий план: в случае прихода красных весь наш речной флот угнать в верховья Иртыша и там утопить.

В этот вечер закат был огненный. Раскаленные облака грозно залегли на горизонте. Все кругом было тревожно-красное: река на стрежне, белопесчаные отмели, цинковые крыши пассажирских дебаркадеров, собор на горе и лица людей. Тревожно было и на душе. Час назад один из крючников сказал мне и Аспану:

— Ушли бы вы, парни, от греха. Говорят, опять Костоеду видели.

— Ожил? Змея! Каблуком надо голову давить! — зло вырвалось у Аспана.

— Ожил! Так и шмыгает, говорят, по пристаням, так и шмыгает! Не вас ли, парни, вынюхивает?

Я посмотрел на Аспана. Он молчал, безмятежно щурясь от прикушенной во рту цигарки, и тоже вопросительно смотрел на меня.

— Никуда я не пойду! Мое место здесь! — решительно заявил я.