Мне этот разговор не нравился, и я поспешил замять его:

— А ты почему бежал?

— Надо, — сразу перестав смеяться, серьезно ответил он. — Курдюк жалко. Казак шомполом зад бить будет. Потом стрелять будет. Такой дело… Ты к апайка Хухряиха ходил? Пойдем, провожать тебя будем.

— У меня голова есть, я мало-мало понимаю. Политика тоже понимаю, — говорил мой новый знакомый, шагая рядом со мной по темным разуваевским переулкам. — Видал, как мы, крючники, живем? Щупай — рубаха от пота соленый, а курсак[18] всегда пустой. Как овца после джута! А кибитки наши видел? В землю законуриваемся. Совсем суслики! Знаешь, до чего народ дошел? До стены дошел! Вот! Ломать стену надо. Жилы порвать, а стену ломать! Верно говорю?

Он остановился и, положив мне на плечо тяжелую руку, сказал тихо:

— Твои ушли, ты остался политику делать? Мал телом, велик делом? Верно говорю? Я понимаю. Верблюда под мостом не спрячешь.

Я молчал, хотя подсознательное какое-то чутье подсказывало, что предательства тут не может быть.

— Молчишь? Молчи, молчи! — зачастил он вдруг шепотом. — Нараспашка не живи, опаска имей. Тебе надо в артель нашу идти. Народ тебя заслонит.

— Это хорошо бы! — обрадовался я такой удаче. Но спохватился и сказал невесело: — Работу мне так и так искать надо. Понимаешь, друг, денег у меня нет. На что жить буду?

— Денег нет? — грустно переспросил он и снова остановился. — Тоже голь-боль голодная? Плохой дело. Мой курсак совсем пропал, Хухряиха, ведьма, под бороду пророка кушать не даст, выпить не даст.

— Немного на еду, пожалуй, найдется.

Я покопался в кармане и протянул ему бумажку.

— Ой, баран без шерсти не живет! Керенка! — как-то по-детски обрадовался он. — Той[19] будем делать!

— А когда же мы придем? Опять на казаков не нарваться бы.

— Пришли, жан. Сейчас кричать будем: «Давай, Хухряиха, кушать, самогон-стенолаз давай!»

О Хухряихе я слышал и раньше от ребят, работавших в милиции. Это была шинкарка, притонодержательница и скупщица краденого. Трактир ее помещался в единственном на Разувае каменном доме. На стекле окна, освещенного изнутри желтым светом керосиновых ламп, была намалевана вывеска трактира:

Мы поднялись по трем заплеванным каменным ступеням. И едва отворили дверь, разноголосый шум, крик, хохот, плач ударили в уши. Моего спутника тотчас заметили. Трактир на миг затих, затем заорал приветственно:

— Степа!.. Пылай!.. К нам!.. Выпьем, Степушка!..

Пока мы проталкивались меж столами, искали свободное место, к Степану со всех сторон тянулись руки для пожатия, летели дружеские слова. Я заметил, что Пылаю приятны эти знаки общего внимания. Он и за стол сел как-то особенно важно, по-хозяйски, выставив бесцеремонно в проход огромные и черные, будто чугунные, босые ноги.

Я начал разглядывать тесно набившихся в трактир людей. Бок о бок с ними придется мне прожить немалое время, вместе пить-есть, вместе спать в ночлежке. Были тут люди вида нагло-обстрелянного, «коты» и «стрелки», то есть воры и нищие, были люди и вида несчастного — спившаяся безработная мастеровщина. Мне особенно запомнился пропившийся сапожник в подштанниках и опорках. Глазами, налитыми голодной тоской, искал он, кому бы продать или обменять на выпивку пару колодок. Были здесь шельмоватые странницы по святым местам в черных косынках; заросшие до глаз, оборвавшиеся в клочья старатели с Калбинских золотых приисков, безногий солдат с «георгием», бродячий фокусник-китаец, припахивающий сладковато-приторно опиумом (Хухряиха промышляла и этой отравой), веселый расстрига-поп в бархатной скуфье и рыжем балахоне, смахивающем на арестантский халат, а за одним столом с ним сидел обнаженный до пояса казах и дико выл: не то пел, не то плакал. Отдельными компаниями сидели речники и крючники, свалившие под стол «подушки» и крюки.