В конце мая подняли мятеж белочехи, захватив по Волге города до Самары. А затем они переползли и на сибирскую магистраль. Узнали мы об этом вот как.

Та июньская ночь была неистовой, с ливнем, даже с градом, с раскатами грома и ослепительными вспышками молний. В телефонной трубке шуршало, свистело, трещало, и я, ответдежурный по горсовету, с трудом услышал тревожный голос, кричавший: «Товарищи, смертельная опасность! Будьте…» Затем послышался мучительный стон, и связь оборвалась. Откуда нам звонили, кто умер геройской смертью, предупредив нас о смертельной опасности, до сих пор неизвестно. Через полчаса, связавшись по телефону с железнодорожной станцией нашей ветки, мы узнали: пал Омск.

В ту же ночь в губкоме был организован военно-революционный штаб, а утром мы уже услышали выстрелы врагов. Кулацкие сынки, собравшиеся из станиц Прииртышья под черное знамя анненковского полковника Светличного, рвались к городу. С ними дрались наши только что сформированные красногвардейские дружины. Плохо обученные, плохо вооруженные, они в трехдневных боях поредели, истекли кровью, а на четвертый — уперлись спинами в городские окраины. Пушки белых, до мятежа припрятанные станичниками в степных балках и в стогах сена, слышны были уже и в Доме Революции, будто шел кто-то тяжким железным шагом.

В огромном, как базарная площадь, дёровском кабинете затерялась маленькая кучка людей — те, кто оставался в городе на опасную подпольную работу. И какие это были люди! Вот сидит у окна, прислушиваясь к близким выстрелам, Михеич, с лицом в незаживающих язвах: обморозился во время побега с чунской каторги в феврале шестнадцатого года. Мерно и бесшумно вышагивает по кабинету Батя, широко ставя на ходу ноги — приучили ножные кандалы. Плечом к плечу с ним шагает невесело задумавшийся предгубчека Дулов. Этот прихрамывает. Два дня пролежал он с простреленной ногой, не имея возможности перевязать ее, на зарытом кулаками хлебе, отстреливаясь от кулацких сынков. Председательствует секретарь губкома, два раза приговоренный царским судом к повешению. Про этих людей, в украдку от жандармских ушей, пели в народе:

И таким заурядным и мелким чувствуешь, бывало, себя рядом с этими людьми!..

Когда я узнал, что и меня ввели в число подпольщиков, я возликовал и, по правде говоря, задрал нос. Возгордился! Но ненадолго. Когда начали распределять и уточнять обязанности и работу будущих подпольщиков, я уже опустил задранный было нос и повесил его на квинту. Я сидел и по-ребячьи остро, обиженно завидовал, что распределена уже самая опасная, а значит, и самая почетная работа. Я не надеялся, конечно, что попаду в «военку», одно название которой говорит о подвигах. Какой из меня военный! Не мечтал я попасть и в «парикмахерскую», будущую явочную квартиру, или в «паспортный стол», где будут фабриковаться необходимые для подпольщиков документы. Для этого я был слишком молод, в конспиративной работе не сведущ. Но моя молодость была бы очень к месту на работе связного. Вот это работка! Пробираться глухой ночью через линию вражеского фронта или проскальзывать под носом у белых контрразведчиков, а может быть даже, в последний момент глотать секретные донесения и, выпустив по врагам револьверную обойму, последнюю пулю пустить себе в висок. Красота, а не работа! Но и связным меня не назначили. Выделены были люди и в рабочие слободки Таракановку и Киргизскую, где жил наш русский и казахский пролетариат — рабочие кирпичных, канатных, свечных, мыловаренных заводов, мельниц, шерстобоек и шерстовалок, рабочие железнодорожного депо и речных затонов. И вот секретарь, улыбаясь, смотрит на меня и называет третью нашу слободку — Разувай.

Эх, и обидно же иной раз нам бывало тогда! Очень уж обидный был у нас возраст. Сам себя считаешь взрослым, солидным, этаким мужественным, а окружающие смотрят на тебя, как на мальчишку. И тогда я подумал, что в Разувай, в мещанское болото и на уголовное дно, где подпольщику делать нечего, меня пихают потому, что считают мальчишкой. И притом мальчишкой робеньким и небойким. А какую бойкость мог я показать на своей самой смирной, самой небойкой работе в гороно? Это не Чека, не военкомат, не милиция, не продотряд, наконец! Там бы я себя показал! И, возможно, вырвалось бы тогда у меня, по моей мальчишеской несдержанности, горячее слово обиды, о чем я и сейчас жалел бы, но Дулов, больно ущемив меня за плечо, потащил в угол и шепотом начал «вправлять мне мозги»:

— Ты, Генка, не ершись, ты пойми, на Разувае живут…

— «Коты», ворье! И шарманщики! Чистое «На дне» Горького. Читали?

— Читал. Не только «коты», а и пристанские грузчики живут. А рядом что? Пристани.

— А я в депо вырос. Я железнодорожник потомственный. На железную дорогу и посылайте! В Таракановку!

— Какая у нас железная дорога! Аппендикс! Тупик! А главная наша дорога в мир — Иртыш. По Иртышу жди и горе и счастье.

Я притих и начал внимательнее прислушиваться к словам предчека. Я знал, что он опытный конспиратор, с дореволюционным стажем.

— В Таракановку тебя нельзя послать, — продолжал Дулов, — в Таракановке тебя каждая собака знает. А на Разувае кому ты известен? Ну, может быть, видели, что ты в горсовет вхож. Тогда, при случае, говори, ты в гороно счетоводом работал. Ты чистый, и возраст у тебя такой… несерьезный. А такой нам и нужен на пристанях. Чтобы мог ты там всюду без опаски показываться.

— А в чем моя работа будет заключаться? — уже заинтересованно спросил я, хотя и оскорбился за «несерьезный» возраст.

— Со мной будешь работать, с «военкой». Начинаешь понимать? От меня будешь все указания получать. Тебе пароходы и грузы поручают! Уразумел? А какие главные грузы во время войны, да еще вблизи от фронта? Чуешь, какую тебе честь и доверие оказывают?

По моему лицу Дулов понял, что я «уразумел» наконец. Он засмеялся и дал мне ласковый подзатыльник:

— Ну, то-то, оголец! А теперь слушай, в чем будет заключаться твоя работа.

Он говорил со мной долго, более часа, обсудив каждую мелочь, каждый непредвиденный, но возможный случай. И тогда я понял, какое действительно важное дело поручает мне партия.

Эх, времечко! Замечательное было время! Сколько брали мы на мальчишечьи наши, не обмозоленные еще плечи! И не сгибались, не ломались, а, наоборот, росли и мужали!..