Соленые рубахи

Вчера я вернулся из моего родного города. Был там на областной партконференции. По окончании одного из заседаний, поздно вечером — уже ночью, я не пошел в гостиницу, а решил пройтись по городу. Со мной пошел заведующий орготделом обкома, мой земляк и однолетка Миша Коновалов.

Шли не спеша. Ночь была лунной, теплой и душистой. Из городского сквера тянуло запахами жасмина и табака.

— А чем пахло на городских улицах в наше время, помнишь? — спросил вдруг Михаил.

Я не ответил, но подумал: «Пылью, всегда, и днем и ночью, только пылью! Она тучей стояла над городом, скрипела на зубах, сушила губы, и прохожие, отплевываясь и чертыхаясь, ослепленные пылью, шли ощупью, по стенкам».

Вместе с нами шел и большой, яркий месяц, то и дело запутываясь в густых ветвях деревьев и бросая на тротуары черные пятна. Да, деревья! А мальчишками мы с Мишей деревья видели только на картинках. Настоящих, зеленых, прохладных деревьев не было не только в городе, но и на пятьсот, пожалуй, верст в окружности. А теперь дышит наш город прохладой и ароматами садов, скверов и бульваров.

Мы с Мишей шли с бывшей Соборной, теперь Красногвардейской, площади. Я хотел еще раз увидеть навеки памятный для нас дом. И вот он встал передо мной, переливаясь в лунном свете траурным глянцем оконных стекол, дом, угрюмый и унылый, как огромный лабаз, но с фасонной кладкой, с мраморными колоннами парадного крыльца и резными дубовыми дверями, в которые, как в ворота, можно было бы въехать на тройке. Среди обступивших его новых многоэтажных домов он словно пригнулся, сгорбился, а когда-то он стоял спесивый и суровый, раздвинув каменными плечами соседние деревянные домишки и вскинувшись на высокий цоколь, чтобы всякая там шантрапа не подсматривала купеческую жизнь.

— Кто теперь его занимает? — спросил я.

— Этой зимой перевели мы сюда Центральную детскую библиотеку, — ответил Михаил. — А что?

— Хорошо, вот что! Лучших жильцов для этого дома не придумаешь, — улыбнулся я.

А вот знает ли веселая детвора, поднимающаяся на огромное мраморное крыльцо, что до революции от этих мраморных колонн и до собора через всю площадь стелилось в ненастные дни алое сукно? А по алой дорожке шествовал не спеша в собор богомольный оптовик-хлеботорговец, владелец мельниц, пароходов, верблюжьих караванов, владелец мыловарен, шерстобоек и шерстовален, купец первой гильдии Дёров. Не знает детвора и того, как стали дёровские хоромы Домом Революции. Сразу после Октября в этот домище въехали все партийные, советские и профсоюзные организации города и губернии.

Шумно, людно и дымно от ядовитого самосада бывало в те дни в дёровских палатах, моментально пропахших овчиной, смазными сапогами, потными рубахами. Шумно, людно и тревожно. Мучительно думали здесь, где и как достать вагон дров для домишек рабочих, или баржу каменного угля для паровозов и пароходов, или сотню аршин бязи для детворы бедняков. А мы, тогда еще соцомольцы, всей городской организацией рыскали по городу, отыскивая несчастную тысячу кирпичей и пару ящиков гвоздей для обмена в станицах на хлеб. О, хлеб восемнадцатого года! Сколько крови проливалось тогда, чтобы пригнать в город очередной обоз хлеба, ибо нет на земле кулака свирепее, по-звериному злобнее, чем богатеи прииртышских казачьих станиц.

И вдруг разом оборвалась эта жизнь, кипучая, напряженная жизнь восемнадцатого года, когда одновременно ломалось старое и строилось новое.