— Правду говорят, будто белые монопольку[17] откроют?

Я разочарованно вздохнул и прибавил шагу.

На окраине города, за кирпичными сараями, мне начали попадаться отступавшие красногвардейцы. Были среди них и раненые, бледные, с потухшими глазами.

— Отступаем, ребятки? — жалеюще спросил я.

— Сила солому ломит, — сказал виновато шедший последним и, не останавливаясь, ткнул через плечо пальцем: — Ты погляди!

Я обернулся. По степи летел гигантский столб пыли, будто кто-то огромный, чуть наклонившись, бежал к городу. Так летит по степи в летние засушливые месяцы «черная буря». Но сейчас шла к городу не песчаная буря, а казачьи сотни.

— А вы куда теперь? — крикнул я красногвардейцам.

— На ту сторону, на Соленую Голову! Там вместе с шахтерами скопляться будем, силу набирать! — крикнул в ответ все тот же шедший последним красногвардеец. — Айда, парень, с нами! У нас тут и лодки и паром припасены!

Я молча отрицательно покачал головой. Мне нельзя было к своим. Я повернулся и зашагал торопливо в сторону Разувая.

Некрасив был родной наш город, хотя и построили его на живописном высоком берегу реки. Унылые площади, заваленные сугробами песка, такие же песчаные и загаженные коровами улицы, длинные серые заборы. Купецкий дух обезобразил город. Жадность, скряжничество, подвох, обман и заячий страх за свое богатство притаились в громоздких, как сундуки, купеческих домах, за крепчайшими, окованными железом ставнями, за тяжелейшими, поистине крепостными, воротами и утыканными гвоздями заборами. А дома людей помельче — приказчиков, маклаков, чиновников, полицейского и тюремного начальства — стояли аспидно-серые от времени. Город купцов и маклаков, как гнойный нарыв, заражал и слободки, теснившиеся внизу, на затопляемой весенним половодьем пойме. По крутому, ухабистому, калечившему лошадей откосу круглый год текли вниз грязная вода и городские нечистоты.

Рабочие слободки Таракановка и Киргизская благоразумно отодвинулись от босяцко-воровского Разувая, вернее — от разуваев, как презрительно и трусливо называли верхние горожане всем враждебных, от всего оторванных жителей слободки. Но жили в ней и люди трудящиеся: кустари, сапожники, жестянщики, бондари, ломовые извозчики, а главное — здесь жили почти все пристанские грузчики и немало речников, матросов и кочегаров.

Уже в сумерки вошел я в раскосые разуваевские улочки и переулочки. Узкие, перепутавшиеся, они кружили голову и путали ноги. Когда я подошел к Волчихе, небольшой речушке, делившей Разувай на две части, стемнело окончательно. Я помнил, что где-то через Волчиху был перекинут узкий без перил мостик из жердей. Но сейчас напрасно я таращил глаза, стараясь разглядеть мост. Кругом была тьма, глухая, враждебная. Нигде ни огонька, только в стороне грузовых пристаней что-то горело дымно, тускло, с редкими взметами пламени. Мне почудилось, что с той стороны наносит тошнотворный запах паленой шерсти. Шаря неуверенно ногами, я нащупал, наконец, начало мостика и пошел медленно, стараясь держаться подальше от краев настила. Снизу, от речки, тянуло гнилым холодком. Я так был занят одной мыслью — не сорваться бы с жердей, — что лишь на середине моста увидел впереди огонек цигарки. Огонек оставался на одном месте, то расширяясь от жадной затяжки, как удивленный глаз, то снова тускнея.

— Кто там? — негромко спросил я.

Огонек вздрогнул, описал в темноте дугу и потух где-то внизу. Одновременно, по запрыгавшим жердям, я понял, что неизвестный приближается ко мне. Что было делать? Ни посторониться, ни повернуть я не решился: того гляди сорвешься. Стал пятиться. Если уж и встречаться с разуваем, то на твердой земле, а не на зыбкой жердочке. Шагнул опасливо назад, но, видимо, забрал слишком в сторону. Нога моя не нашла опоры, я качнулся и свалился бы в реку, если бы в этот момент сильная рука не схватила меня за ворот и, дернув бесцеремонно, не поставила снова на жерди. И тотчас другая рука схватила меня за горло.

— Пусти! — рванулся я назад и попытался обеими руками отпихнуть разувая. Но результат был такой же, как если бы я толкнул стену. — Пусти, черт!

— Шуметь будешь, плохо будет! — услышал я строгий шепот. — Говори, собака, ты кто? Зачем за мною ходишь?

— Не ходил я за тобой… Пусти, говорю!

— А куда ходил? Кого надо?

— В ночлежку иду. К Хухряихе.

Я назвал разуваевский ночлежный дом, где, по указанию Дулова, должен был поселиться на первой поре, чтобы смешаться с разуваевцами. А следующим моим шагом будет вступление в одну из грузчицких артелей.