— Эва! Казаки по Разуваю ездили, поджигателя ловили. На Разувай будто бы убежал. На пристанях дёровский склад сгорел. А в ём тыща пудов шерсти. Только Дёров молебен на радостях в соборе отслужил: палаты его большевики ослобонили, и реквизированная шерсть вернулась. Думал сразу шерстобойки и шерстовалки пустить. Хлоп, а шерсти-то и нет! — сыпал Костоеда.

Я вспомнил дымный пожар, вспомнил запах паленой шерсти, вспомнил, как бежал от казаков Пылай, и посмотрел на крючника. Глаза его были опущены в пол, а кулачище, лежавший на столе, то сжимался, то разжимался.

— Красные, чай, подожгли. Кроме кому же? — добавил равнодушно Костоеда.

— Красный — здоровый верблюд. Давай все клади на красных! — сверкнул диковатыми глазами Аспан. — Красные убегали из города на пароходе. Видел?

— Не все убегли, которые и остались. Ежели теперь попадутся, ну, берегись! В Иртыше купать будем. Два раза окунем, один раз вытащим! — глухо, клокочущим каким-то голосом сказал Костоеда.

Кулак Аспана снова сжался. Я тихонько двинул чайник с самогоном и толкнул им руку крючника. Он вскинул на меня глаза и убрал кулак со стола.

— Болды, кончай пустой разговор! Тебе новичок сватать будем. Его! Берешь?

Костоеда мельком взглянул на меня безразличными глазами.

— Куда нам его? Квёлый парень.

— Какой такой квёлый? Крепкий жигит! Рабочий класс.

— А-а, рабочий! — посмотрел на меня уже внимательнее Костоеда. — Товарищи — товар ищи, найдешь — тащи! — И отрезал решительно и грубо: — Не мое дело! Артель спрашивай.

— Врешь, аксакал! Твоя рука артель вертит! — вспылил вдруг Аспан. Он встал и склонился, навис, как глыба камня, над Костоедой. — Тебя спрашиваем, хозяин! Берешь? Ну?

— Отвяжись, чертушко речное! Беру! — с ленивой злостью ответил Костоеда.

— Хорошее слово сказал, аксакал! Теперь гулять будем, хорошую песню петь будем. Разувай, жигиты, запевай мою песню! — гаркнул он, вставая, обернувшись к галдевшим людям.

И тотчас трактир начал затихать. Слышно стало, как в разных концах откашливаются готовно певцы. И все с ожиданием смотрели на попа в арестантском халате. Расстрига снял скуфью, пригладил обеими руками волосы и запел удивительно чистым, мальчишечьим альтом. Это была песня, ходившая тогда по всей России: «Солнце всходит и заходит».

Запев подхватили странницы. Пока пели только они, получалось нехорошо, крикливо и шумно. Но вот с чувством, с «подмывом» вступили тенора, а за ними словно нехотя подползли рокоты басов:

И свершилось чудо! Нет галдежного, сквернословного кабака, а слышишь ты человеческий стон, недоуменную и горькую жалобу, такую понятную этим несчастным, изломанным жизнью людям. Я сидел, оглушенный жалостью.

Пылай не пел, слушал, обхватив голову руками. Потом прошептал:

— Такая песня душу разорвать может…

А когда поп чисто и высоко повел последний куплет, запел и Аспан, ухватив рукой подбородок и глядя зачарованно на огонь лампы. Его бас, хотя и надсаженный, но густой и мягкий, лился необыкновенно свободно. И гордым вызовом звучали у него последние слова песни: