…Медленно, прощаясь, шел я опустевшими, притихшими комнатами Дома Революции. На лестнице швейцар, верный дёровский холуй, уже нарядившийся снова в ливрею с галунами, подметал мраморные ступени. Я спускался, догоняемый обрывками воззваний, приказов, декретов. Сердце щемила тоска и неизрасходованная злоба. Выйдя на улицу, остановился, оглушенный. Город гремел от колокольного звона, торжествующего, плясового. Так звонили только на пасху. Монастырь при Киргизской духовной миссии пел сдобно, жирно, истекая «малиновым» звоном, маленькая невзрачная церквушка тараторила колоколами, захлебываясь, с кликушеским взвизгом, а собор на площади бухал, как из пушки, так что дрожали стекла в окрестных домах. Церковники встречали победителей. А на улицах ни души. Только в закрытых окнах мутно виднелись иногда помятые от подушек, сонные или злорадно-оживленные лица обывателей.

На спуске к пристаням, около грузных, словно оплывших жиром торговых рядов, открылся солнечный простор нашего красавца Иртыша. Он мчал стремительно свои мутные воды, далеко разбросав берега, будто озорничая и наслаждаясь своей силой. Вверх и вниз по реке раскинулся городской порт: белые плавучие дебаркадеры, нефтяные цистерны, товарные пристани с рядами кирпичных пакгаузов и деревянных навесов. Я остановился и долго смотрел на одну из пристаней. Она была завалена тюками военного обмундирования, ящиками с медикаментами, вязками сушеной рыбы, буханками хлеба, бочками с говяжьим салом, а к ней подъезжали все новые и новые вереницы и ломовых долгуш, и легковых пролеток. Они везли разные станки, горны, наковальни, запасы железа, меди, свинца. Это эвакуировались десяток партийных и советских работников, а с ними полсотни красногвардейцев и столько же деповских и затонских рабочих.

Я глядел на все это издали, не имея права пожать на прощанье руку дорогим для меня людям. И до сих пор я жалею об этом! Трагически кончилась их экспедиция.

Тут я встретился впервые с человеком, который впоследствии занял такое большое место и в моей жизни и в моем сердце.

Он сидел на Ермаковом камне, огромном валуне цвета запекшейся крови, на спуске от города к реке. Это было место свиданий всех влюбленных. По легенде, именно здесь, на этом камне, и сидел Ермак, «объятый думой». Здесь и напали воины Кучума на спящий казацкий стан, и когда все казаки были перебиты татарами, а мертвый Ермак опустился на дно Иртыша, тогда черный камень словно кровью облился.

На камне, скрестив ноги и по-казахски поджав их под себя, сидел огромный человечище. По деревянной «подушке», висевшей за спиной, и по железному крюку на сыромятном ремне можно было узнать пристанского грузчика. Все в нем было грубо и мощно, словно наспех, без отделки высечено из того же камня: и короткие толстые, как причальные тумбы, ноги, и свислые тяжелые плечи, и широкая, хоть кувалдой бей, грудь. Под таким прогнется и дюймовая доска, когда он даже без груза пробежит по ней мерной грузчицкой рысцой. Он, видимо, пришел сюда отдохнуть. Но на широком скуластом лице его была не усталость, не удовольствие отдыха, а горькое недоумение и тоскливая злость.

Вблизи от нас, в рядах, звякнула дверь, и на улицу вышли два молоденьких купчика. Они поглядели на пристань и глумливо захохотали:

— Удирают красюки-то! Дралала!

— Ан нет, кум! Не удирают, а звыковыриваются!

Крючник скосил в их сторону узенькие, оттянутые к вискам глаза и рявкнул:

— Засохни, аршинники!

— Чего еще, басурман немаканый? — спросил презрительно один из купцов, а другой выставил вызывающе, фертом, ногу в сапоге бутылкой. — Совсем олютели без полиции, разуваи окаянные!

Крючник лениво, по-медвежьи, слез с камня.

— Айда, беги за своей полицией, — начал он засучивать рукава. — Сейчас ухом землю достанешь.

Купцов как ветром сдуло, а в рядах опять брякнула торопливо захлопнутая дверь.

Крючник снова присел на край камня и заметил меня. Он долго разглядывал мой залатанный пиджачишко, мои заношенные штаны и, в чем-то уверившись, спросил горько:

— Что же получается, досым[16]? Бегут. Наработались и шабашка? — Он посмотрел на пристань, от которой уже отваливал большой пароход, и плюнул зло. — Стриг шайтан свинью, шерсти нет, а визгу шибко многа!

Я не ответил (плохой я был тогда агитатор!) и пошел от рядов. Но он остановил меня, крикнув:

— Эй, жигит, постой!

Я остановился и обернулся.