Но самое показательное. Тогда митрополит Кирилл активно выступал против того, что сейчас пропагандирует архимандрит Всеволод Чаплин, а именно против идеи создания особых православных банков, особых акционерных обществ. Тогда митрополит Кирилл говорил, что рынок и финансовая система не имеют в глобальном мире своего особого национального лица. А самое главное, тогда митрополит Кирилл позиционировал себя не только как антикоммунист, осуждающий преступления большевиков, но и как откровенный западник. На VII Всемирном русском национальном Соборе во время спора об истоках победы над фашистской Германией митрополит Кирилл поддержал патриарха Алексия II, настаивающего на том, что русский народ победил в этой войне не благодаря советской системе, а вопреки ей. И даже когда митрополит Кирилл был избран Патриархом, в одном из своих первых выступлений он сказал, что муки и страдания, поражения первых лет войны с фашистской Германией были ниспосланы русскому народу Богом за его грехи тяжкие, совершенные во время революции.

Но уже в речи, произнесенной 4 ноября 2013 года у стен Кремля по поводу открытия отреставрированного обелиска, который был воздвигнут сто лет назад в честь 300-летия царствования династии Романовых, патриарх Кирилл сформулировал концепцию русской истории, где нет места христианской моральной оценки поступков руководителей, политиков России. В этой речи слышны уже мотивы Константина Леонтьева, осуждающего саму возможность осуждения преступлений, если они совершены во имя мистических, высоких целей. «Сегодня мы рассуждаем о том, – говорил патриарх Кирилл, – каким должен быть учебник истории, и я хотел бы сказать что-то очень важное для меня. Можно до бесконечности спорить о тех или иных эпизодах истории, подходах к ним с идеологической или политической точки зрения. Но если так подходить, то истории не существует, потому что сколько голосов, столько и умов. У нас должна быть общая концепция нашего исторического развития, которая в первую очередь воздавала бы дать всем тем, кто жизнь свою положил за Родину, кто прославил нашу страну, будь то цари, политики, ученые, военачальники, священнослужители, представители интеллигенции».

Но тогда, если следовать признанию Патриарха о том, что для него на самом деле важно в русской истории, правда и за теми, кто прославляет такие «поступки Сталина», как большой террор конца тридцатых, и одновременно за теми, кто их осуждает. Тогда получается, что невозможен моральный подход к истории, ибо правы все, ибо уравнение всех идеологий по своей значимости, на чем настаивает Патриарх, равносильно уравнению и христианского «не убий», и ленинского «морально все, что служит делу победы коммунизма». Тогда получается, что моральный подход, осуждающий преступления, в том числе преступления против человечности, и учебник по национальной истории – вещи совместимые. Тогда получается, что, характеризуя, к примеру, Сталина, нам достаточно обращать внимание лишь на его несомненную роль в победе над фашистской Германией, что, кстати, недавно в одном из своих последних интервью и сделал патриарх Кирилл. Говоря о месте Сталина в российской истории, он на первое место поставил волю и интеллект Сталина, проявленный во время индустриализации и войны с фашистской Германией, и уже на второе место, через запятую, поставил его злодейства.

На самом деле изложенная патриархом Кириллом концепция национальной истории действительно повторяет философию Константина Леонтьева, утверждающую, что вредно руководствоваться гуманизмом и моралью, оценивая события своей истории. Нет, оказывается, преступлений, а есть только поступки, которые прославляют Россию. Кстати, по этой логике нет и героизма митрополита Филарета, который осудил зверства Ивана Грозного. При таком подходе мы освобождаем себя от оценки той страшной цены, которую заплатили народы СССР за успехи индустриализации, за маниакальную жестокость человека, оказавшегося во главе страны.

И уж совсем непонятно предложение патриарха Кирилла, изучая историю русской «революции» и Советского Союза, обращать внимание в первую очередь не на кровь, а на то «хорошее», что они (большевики) принесли, и прежде всего революцию, а именно ответ на «стремление людей к справедливости». Речь идет о его концепции русской истории, изложенной им в его выступлении перед депутатами Думы 22 января 2015 года.

Концепция революции и советской истории, предложенная Патриархом в этом выступлении, в корне противоречит всему, что было написано на эту тему выдающимися русскими мыслителями начала ХХ века. Во имя сохранения правдоподобности этой триады – «вера», «державность», «справедливость» – как основных русских ценностей, патриарх откровенно искажает причины и смысл «революции». Даже большевики признавали, что главным мотивом участия крестьян в революции были жажда расширения своего земельного надела, желание спасти свою жизнь от войны и, что не менее важно, как говорил Николай Бухарин, «жажда расправы». Если быть точным в оценке «революции», на что обращали внимание все русские мыслители, начиная с Бердяева и кончая Иваном Ильиным, то единственным ее духовным мотивом было стремление решить проблему человеческого «достоинства». И эти проблемы уже решила Февральская буржуазная революция. А ленинская революция, а потом Сталин, лишили права не только на достоинство, но и на жизнь многие миллионы людей, и не только представителей «бывших классов». Нельзя не учитывать, что не только русские мыслители, враги большевизма, при оценке «революции» ставили на первое место проблему крови, несоразмерной цены достижений советской власти, но и руководители нынешней России. На самом деле, говорил Путин у Поклонного креста на Бутовском полигоне 30 сентября 2007 года, ничего светлого в коммунистических идеалах не было, они были «пустыми», ибо они отрицали основные ценности, «ценность человеческой жизни, ценности прав и свобод человека». И самое важное, во имя этих «пустых на поверку идей… сотни тысяч, миллионы людей погибли».

Нигде так не очевиден, на мой взгляд, разрыв Патриарха с христианским «не убий», как в его трактовке революции. Честно говоря, мне как православному, который высоко ценит все человеческие достоинства нынешнего патриарха Кирилла, как человеку, который много и с удовольствием общался с ним, когда он был митрополитом, трудно понять, почему он преднамеренно отодвигает в сторону моральную оценку российской истории и особенно революции и советского периода. Разве русский человек не может гордиться тем, что мы сами, по собственной воле преодолели все моральные уродства советской системы, что у нас хватило духа самим назвать зло злом?

Я не пойму, чем продиктованы эти очевидные перемены в настроениях патриарха Кирилла. Свои обращения к людям, слушателям еще несколько лет назад он строил на совсем другой системе ценностей. Только один пример, а их можно привести много. В своем выступлении перед студентами РГГУ в июле 2006 года, как я уже сказал, митрополит критиковал учение об особой русской цивилизации с позиции российских западников. С его точки зрения, как он считал тогда, ничто так не препятствует развитию модернизации России, как идеология особого русского пути, особой русской цивилизации.

Как он тогда говорил в актовом зале РГГУ, «упрямым консерваторам» необходимо увидеть очевидное, отказаться от идеи особого русского пути, им необходимо увидеть, что по определению нет «совершенно особого», «русского» пути экономической модернизации России. Он говорил, что новым славянофилам необходимо согласиться с тем, что мы не можем «реставрировать, будь то советское прошлое или прошлое Российской империи», с тем, что на сегодняшний день «Россия не является лидером в модернизации». Речь идет о том, что к «модернизации» необходимо относиться не идеологически, а «чисто прагматически. Если на Западе банковская система работает хорошо, так почему же нам избегать тех же самых принципов работы банковской системы?». В данной речи, как мы видим, звучал призыв учиться у Запада тому, как надо проводить модернизацию, добиваться успехов в экономике.

Но сравните приведенный выше отрывок из речи митрополита Кирилла в актовом зале РГГУ в июле 2006 года с текстом выступления уже патриарха Кирилла на XVII Всемирном русском народном соборе 2013 года, и вы услышите снова идейные интонации Константина Леонтьева, и прежде всего его идейное антизападничество. Здесь уже, напротив, патриарх Кирилл выступает как последовательный антизападник, последователь учения об особой русской цивилизации, и видит уже в западной психологии рынка, во всем, что стояло и стоит за модернизацией Запада, за принципом «рыночной конкуренции», свидетельство ее морального, духовного уродства.

«Является ли Россия особой, уникальной, самостоятельной цивилизацией, равновеликой Западу, Индии или Китаю?» – задал себе в начале своего выступления на XVII заседании Собора патриарх Кирилл. И ответил: «На наш взгляд, ответ может быть только положительным». «Если в современном мире преобладает модель конфликта, – настаивает патриарх, – то нашим идеалом, напротив, является солидарность общества, общество социальной симфонии, где разные слои и группы… разные участники политических и экономических процессов являются не борющимися друг с другом конкурентами, а соработниками. И конкуренция в таком солидарном обществе поощряется как соревновательность, но не как борьба за выживание». Более того, патриарх Кирилл здесь же заявил, что своими ценностями солидарности мы «определяем путь человечеству на решающих исторических перекрестках». В результате получается, что совсем не случайно эксперимент по воплощению в жизнь идеалов коммунизма впервые в истории человечества начался в России. Уникальный эксперимент, как считает патриарх Кирилл, начался на благодатной почве уникальной русской цивилизации. И получается, что даже у патриарха свойственное русским чувство национального достоинства используется для реабилитации «советского строя» и всего, что с ним было связано.

На мою попытку поспорить с патриархом Кириллом по поводу его, по сути, позитивной оценки коммунистического эксперимента в России, обратить внимание, что в соответствии с его логикой стахановское соревнование, организованное Сталиным, ближе русской душе, чем предреволюционная рыночная конкуренция (см.: Александр Ципко. Нужен ли бог особой русской цивилизации // НГ, 17.12.2013), на страницах той же газеты ответил архимандрит Всеволод Чаплин (НГ, 21.01.2014). И дело в том, что этот ответ уже не оставил никаких сомнений, что нынешнее руководство РПЦ оправдывает не только коммунистический эксперимент в России, но и сталинскую коллективизацию в частности.

Всеволод Чаплин от имени Всемирного русского народного собора и РПЦ утверждал, что, действительно, советская система времен Великой Отечественной войны и после нее, несмотря на противодействие такому возвращению со стороны Хрущева и Горбачева, «вернулась к себе», «к своей модели общества». Всеволод Чаплин от имени ВРНС и РПЦ утверждал, что «столь нелюбимые господином Ципко колхозы, при всех ужасах коллективизации, не были бы приняты людьми, если бы их идея не отражала христианского идеала». И самое главное, авторы этой статьи утверждали, что не человек, его права и свободы, а «ценности и убеждения» стоят не только твоей жизни, но и чужой, если против этих ценностей совершается «агрессия». И получается, что не только сталинские колхозы соответствуют русскому культурному коду, но и произведенная большевиками экспроприация собственности крестьян сначала в ходе продразверстки, а потом уже в ходе коллективизации.

И здесь возникает главный вопрос, спровоцированный моим знакомством с новыми работами, посвященными исследованию творчества Константина Леонтьева, спровоцированный особенностями идеологической ситуации в посткрымской России. Почему начавшаяся очевидная реабилитация революции, большевистской революции, опирается не напрямую на ее идейные основа, на марксизм, а именно на позднее славянофильство, более точно – на охранительный консерватизм Константина Леонтьева? Ответ, на мой взгляд, простой. Константин Леонтьев позволяет оправдать репрессии большевиков, гибель, как говорил Путин, сотен тысяч и миллионов людей, не посягая на патриотические чувства, не вступая в противоречие с произошедшей за последнюю четверть века реабилитацией, возрождением православия. Все дело в том, и я это попытаюсь доказать, что в православии, как его понимал Константин Леонтьев, есть все, что необходимо для оправдания большевизма и большевистской революции. Оказалось, что можно совместить то, что на первый взгляд противоречит друг другу, а именно веру в бога, особый русский вариант православия с реабилитацией советского крепостного права, реабилитацией ущемления прав и свобод личности, реабилитацией государственного принуждения жить на минимуме материальных благ, в условиях дефицита на все необходимое, и, самое главное, соединить веру в Бога с оправданием большевистских, сталинских репрессий. Христианство, как его понимал Николай Бердяев, как учение о «безмерной ценности человеческого лица, образа и подобия Божьего», как «потенциального абсолюта, которое нельзя превращать в средство», уже несовместимо с идеологией и практикой марксизма-ленинизма. А христианство по Константину Леонтьеву, как «мрачная религия страха и насилия», как, по Семену Франку, «признание прав зла как такового», как отрицание «гуманности» как таковой, как я попытаюсь далее показать, вполне совместимо с марксистским учением об обществе и революции.

Кстати, Николай Бердяев уже перед смертью, наблюдая при позднем Сталине признаки оживления РПЦ, отмечал, что она, православная церковь, в эти годы особенно «в официальной церковности, в высшей церковной иерархии» тяготеет к консерватизму XVI и XVII веков», то есть к традиционному аскетическому русскому православию. РПЦ конца сороковых, при Сталине, трактует христианство только как «религию личного спасения для вечной жизни», проявляя прежде всего безразличие к «социальному преображению», безразличие к тому, как живут люди, в каких условиях протекает их земная жизнь, что, естественно, как замечает Бердяев, «поощряется советской властью»[197]. И действительно, аскетическое православие самоистязания тела во имя спасения души времен Ивана Грозного вполне вписывалось в СССР конца сороковых, во времена нового голода, расширения просторов ГУЛАГа от Волгодона до Магадана. И, наверное, в этом смысле, в смысле погружения в муки и страдания миллионов людей, и надо понимать убеждение Всеволода Чаплина, что Россия при позднем Сталине встала на свой «истинный путь». Константин Леонтьев учил, что русское рабство в моральном отношении было выше западной демократии. Архимандрит Чаплин считает, что в советском колхозном строе, в новом издании русского крестьянства, когда за труд ничего не платили, кроме «галочки», и дети снова, как в 1932–1933 году, умирали от голода, как раз и состоит полученное от Бога назначение России. Хрущев, который, напротив, дал этим рабам паспорта, начал платить за трудодни, а рабочих переселил из бараков в пятиэтажки, который решил дать русскому человеку благополучие при жизни, конечно, с этой якобы церковной, православной точки зрения был врагом русскости. И только одних этих рассуждений Всеволода Чаплина, одного из ведущих иерархов нынешней РПЦ, достаточно было для доказательства того, что Константин Леонтьев с его изуверским православием, с его убеждением, что все несчастья человека – от заразы благополучия, стал идеологом посткоммунистической России.

Но Константин Леонтьев для новой России сегодня ценен еще и тем, что он позволяет, казалось бы, невозможное, то есть сохранить веру в Бога с абсолютным безразличием к страданиям жертв ГУЛАГа. У Константина Леонтьева есть все, что необходимо для тех, кто при слове «Сталин» с благоговением осеняет себя крестным знамением и даже начинает вслух молиться. Кстати, православные сталинисты (не буду называть фамилии) впервые получили право голоса на Пленарном заседании Всемирного русского народного собора. Я сам лично общался с молодым священником, искренним патриотом, который считает, как и Всеволод Чаплин, что действительно при Сталине, в сороковые, Россия встала на свой истинный православный путь. И при этом этот священник не только оправдывал репрессии конца тридцатых в целом, но и в частности – расстрелы православных священников в это время. Есть множество фактов и свидетельств, что изуверское христианство Константина Леонтьева все больше и больше овладевает душами нынешних русских патриотов.

Советские авторы, конечно, были несправедливы в оценке мировоззрения Константина Леонтьева. Несправедливы, ибо они обвиняли в мракобесии, в реакционности, называли идеологом, предтечей фашизма единственного русского мыслителя XIX века, который не только предвидел победу коммунизма в России, переход от капиталистической к «общинно-государственной» организации труда на земле, но и заранее оправдывал насилие, репрессии, деспотизм будущего государства как необходимые условия не только строительства, но и сохранения коммунизма, правда, который он, Константин Леонтьев, называл «новым рабством». Авторы концепции «рационального подхода» к Большому террору конца тридцатых, к сталинским репрессиям, просто изобретали велосипед, не зная, что повторяют рассуждения на эту тему самого Константина Леонтьева. Сама идея авторов этой концепции, что «террор может быть поставлен на службу задачам национального развития»[198], была предельно лаконично сформулирована уже Константином Леонтьевым. Задолго до прихода к власти большевиков Константин Леонтьев оправдывал репрессии во имя идеала, репрессии во имя нового, грядущего будущего, оправдывал насилие во имя «мистических целей». «Репрессивные меры» «реакционно-дисциплинарного свойства» необходимы, настаивал Константин Леонтьев, но они «не могут быть сами по себе целью: они только временный прием для того, чтобы люди не мешали приготовить что-нибудь более прочное в будущем»[199]. Сталин, как известно, отправил в мир иной остатки старой России, священников, бывших и новых кулаков, остатки старого офицерства, остатки дореволюционной интеллигенции и остатки думающего большевизма, чтобы они ему «не мешали» утвердить «прочный» социализм. Все в соответствии с советами Константина Леонтьева. И Константин Леонтьев воспринял бы «советское царство», где «процветает насилие, шпионаж и удушение свободного слова», как предполагал не любящий его Федор Степун, не только потому, что, по его словам, Константин Леонтьев исповедовал аскетическое, монашеское православие, «исповедовал культ сладострастного мученичества и истязания», но и потому, что сама идеология коммунизма как «новая философия» все же, при всех оговорках, была ему ближе, чем враждебные ему «буржуазная проза Запада» с ее культом «мещанства», «однообразия» и «безличного царства масс»[200].

В монографии «Гептастилисты. Константин Леонтьев, его собеседники и ученики» О. Л. Фетисенко как раз и свела воедино все соображения и доводы Константина Леонтьева в пользу возможного коммунистического выбора России. Обращает на себя внимание, кстати, что в первой фундаментальной работе Николая Бердяева, посвященной анализу мировоззрения Константина Леонтьева, кстати, в работе, где Бердяев еще позиционирует себя как марксист, сторонник исторического материализма, ничего не говорится об отношении героя его исследования к социалистической идее. Правда, уже в книге «Русская идея» Николай Бердяев позиционирует Константина Леонтьева как «ненавистника социализма», наряду с «либерализмом», «демократией»[201].

Правда, уже в своей поздней работе, в книге «Истоки и смысл русского коммунизма», написанной уже после прихода Гитлера к власти, Николай Бердяев напоминает, что Константин Леонтьев чувствует, что русские родят из своих недр антихриста, коммунистическую революцию. «Коммунистическую революцию, – пишет Николай Бердяев, – он предвидел более точно и детально, чем Достоевский. Он предсказывает, что революция будет тиранической и кровавой, что она будет не либеральной, а коммунистической, что в ней не будут провозглашены права и свободы, и будет низвержена либерально-радикальная интеллигенция. Революция не будет гуманной, и ей понадобятся древние инстинкты властвования и подчинения». Но почему-то снова здесь Бердяев настаивает, что Константин Леонтьев был якобы врагом идеи социализма, не связывает исходный «аморализм» Константина Леонтьева, о котором упоминает в его исходной характеристике[202], с его положительным отношением к «древним инстинктам властвования и подчинения», к государственному насилию, которые вернутся в мир вместе с неизбежной победой коммунизма в России. В этом отношении, как я уже обратил внимание, в монографии О. Л. Фетисенко дается более целостная, объективная и, самое главное, последовательная картина формирования позитивного отношения Константина Леонтьева к возможной победе коммунизма в России.

На самом деле, как показывает О. Л. Фетисенко в своей монографии, Константин Леонтьев, в отличие от Герберта Спенсера, которого он читал и который, по его словам, как либерал ужасался возможным коммунистическим насилием «всех над каждым», а потому не допускал даже возможности возвращения Европы назад к коммунизму как военной организации общества, напротив, не только не допускал возможность «социалистического устройства», как он его называл – «охранительского социализма», но и предпочитал его буржуазному обществу как будущему России. «Социализм, – настаивал Константин Леонтьев, – так или иначе восторжествовать должен. Что он такое будет – сам этот социализм – орудие<м> ли только всеобщей анархии или залогом и основой нового неравенства и деспотической организации – это еще загадка»[203]. Саму идею социализма, правда, в его понимании как реставрацию феодальной иерархии на основе общинно-государственной организации труда, Константин Леонтьев считал «не „мечтою“, не „благочестивым желанием“, – но одним из таких необходимых условий нашего дальнейшего развития – без которого наша Россия должна весьма ненадолго пережить Европу, эгалитарно таящую сверху и анархически (либерально) – взрываемую снизу»[204].