Но сегодня важно учитывать и то, что Карл Маркс начал создавать свое мировоззрение, идеологию диктатуры пролетариата с бунта против «поклонения человеку потому только, что он человек». Правда, атеист Карл Маркс, в отличие от якобы христианина Константина Леонтьева, отдает себе отчет, что европейская политическая демократия, признание морального равенства людей имеет христианское происхождение. Но он ее, буржуазную демократию, критикует за то же, за что позже будет ее критиковать Константин Леонтьев, за то, что она уравнивает неравных в своей социальной, как он считал, исторической значимости людей. Различие состоит только в том, что, с точки зрения Константина Леонтьева, нельзя уравнивать в правах на человечность царя с пастухом, а Маркс настаивал, что нельзя уравнивать в правах на человечность промышленного рабочего, который, с его точки зрения, является «социальным разумом и социальным сердцем общества»[225], с человеком, «испорченным всей организацией нашего (буржуазного. – А. Ц.) общества». Отсюда и поразительное сходство бунта Карла Маркса против христианского поклонения человеку просто как человеку с тем, что позже будет писать о пагубности европейского поклонения личности как личности, поклонения моральной автономии личности Константин Леонтьев. Разница между ними состоит только в том, что атеист Карл Маркс осознает христианское происхождение поклонения человеку как человеку, как творению божьему, а православный Константин Леонтьев сводит его целиком к грехам гуманизма. «Политическая демократия является христианской постольку, – настаивал Карл Маркс, – поскольку в ней человек – не какой-либо отдельный человек, а всякий человек, – имеет значение как суверенное, как высшее существо, но этот человек в его некультивированном, несоциальном виде, человек в его случайном существовании, каков он есть, человек, испорченный всей организацией нашего общества, потерявший самого себя, ставший чуждым себе, который еще не есть действительно родовое существо»[226]. Кстати, уже позже Федор Степун обратит внимание, что на самом деле не понимал христианского происхождения так называемой «буржуазной демократии», не осознавал христианского происхождения поклонения человеку как человеку не только Константин Леонтьев, но и его критик Николай Бердяев, «много издевавшийся над мещанством Запада»[227]. «Трагедия русской публицистики – от Герцена до Горького, от Леонтьева до Бердяева, – писал Федор Степун, – состояла в том, что она, много издевавшаяся над мещанством Запада, никогда, к сожалению, с достаточной остротой не отделяла мещанства от демократии и тем самым много повредила правильному пониманию духовной сущности демократического принципа. <…> Самое поверхностное знакомство с историей с неоспоримой ясностью устанавливает, что корни демократии – религиозные корни Реформации, корни мещанства – рационалистические корни позднего просвещенства. Даже такой мыслитель, как Локк, обосновывает демократию совершенно религиозно: человек принадлежит Богу и потому не может отдать себя в полное распоряжение другому человеку, ни взять другого в распоряжение. В качестве „Божьей собственности“ человек имеет „право распоряжения своею волею, лишь на время доверить другому, свободно избранному им человеку“, но навсегда подарить себя другому он не может, ибо он искони принадлежит не себе, а Богу»[228].

Конечно, Бердяев был все же прав в главном, в том, что христианство Константина Леонтьева – особое, отличное от христианства Локка, от социального христианства Запада, поклоняющегося индивиду как божьей твари. Православие Константина Леонтьева тяготело к «монашескому аскетизму», было «мрачной религией страха и насилия». Он, Константин Леонтьев, не только не хотел счастья человеку на земле, но жил ожиданием смерти мира, страшного суда, и не видел ничего страшного в том, что из миллионов спасутся «всего три человека», что «новое небо и новая земля» воцарятся после «гибели остальных миллионов».

Что следует из приведенного выше анализа исходных родственных черт, исходного антигуманизма, эстетического расизма Константина Леонтьева и исходного антигуманизма классового расизма марксизма? Очевидно, что расизм, независимо от того, кого он наделяет чувством избранности, всегда ведет не только к насилию, но и к оправданию всего, что ему сопутствует, и прежде всего к оправданию крови. Далее становится очевидно, что питательной почвой для поклонения, по крайней мере для нейтрального, пассивного отношения к изуверству Константина Леонтьева стали у нас сегодня антизападные настроения, усиливающиеся по мере наших неудач в деле модернизации посткоммунистической России, в деле преодоления того, что, по мнению Николая Бердяева, привело к экономической и духовной отсталости России.

Наш нынешний лозунг «Россия – не Запад» – на самом деле лозунг «партии войны», свидетельство моральной капитуляции современной России. Не надо иметь особого гуманитарного образования, чтобы понимать, что, объявляя войну Западу, мы объявляем войну христианству, лежащему в основе европейской западной культуры. Впрочем, на что я уже обращал внимание, тем самым мы объявляем войну великой русской гуманистической культуре. Настаивая на том, что для морали нет места в истории, что нет необходимости моральной оценки и советских лидеров, мы посягнули на различия между добром и злом, отменили понятие «преступление». Это уже отход не только к Марксу, а еще и к Леонтьеву как предшественнику Ницше. Подменив ценность свободы ценностью справедливости, как это делает наш патриарх, мы посягнули на основу христианства, на право на творчество духа, на свободу выбора. Здесь, вслед за «великим инквизитором», мы посягнули на «свободу веры людей». Достоевский был прав, без свободы веры людей нет ни христианства, ни человека. И даже объявив войну буржуазной демократии, откровенно защищая традиции русского всевластия и покорности власти, мы снова тем самым посягнули на христианство, ибо, по мнению творцов идеи демократии, именно потому, что человек принадлежит Богу, он не имеет права отдавать целиком власть над собой другому человеку, такому же смертному, как он, не имеет права «навсегда себя подарить другому» и т. д. и т. п. Перечень наших гуманитарных утрат из-за нашего вздорного желания не быть европейцами очень велик. И, к несчастью, ненависть к Западу, а тем самым – к христианству, а тем самым – к основам нашей русской культуры, растет с каждым днем.

И мне думается, что наш нынешний переход от романтического западничества начала девяностых к своеобразному сочетанию нашего восточного христианства с марксистским учением о морали, с марксистским оправданием насилия во имя торжества коммунистических идеалов, не случаен. И виной тому отнюдь не «партия войны», которая сегодня играет большую роль в духовной жизни России. Наверное, вообще декоммунизация в чистом виде, как она произошла в католических и протестантских странах Восточной Европы, как она произошла в советских республиках Прибалтики, у нас в РФ, в сердце исторической России была по определению невозможна. И в том числе в силу того, что советская система была создана нами и опиралась во многом на некоторые особенности нашего русского архетипа. И это, на мой взгляд, то есть уникальные по своей сложности задачи, возникающие в ходе декоммунизации России, не учитывали русские мыслители, предсказывавшие гибель коммунизма в России. Они в своих программах декоммунизации России не принимали во внимание то, на что они сами не один раз указывали в своих работах, а именно то, что русский коммунизм имел, естественно, западное, марксистское происхождение, но почва для его реализации была чисто русской. Идея революционного террора, диктатуры пролетариата легла на традиционное русское «дело прочно, когда струится кровь», на нашу традиционную русскую недооценку самой человеческой жизни, человека как такового. И получается, как стало очевидно сейчас, что отказ от того, что Бердяев называл «восточным христианством», отказ от изуверско-аскетического отношения к себе и к своим близким не может произойти сразу, в короткие сроки. Наверное, декоммунизация в России возможна только постепенно. Причем она, наверное, должна проходить в различных, сменяющих друг друга идеологических одеяниях. И получается, что первой такой формой частичной декоммунизации при сохранении исходной нравственной основы теории революции как раз и является русский охранительский консерватизм, различного рода интерпретации особой русской коммунистической цивилизации. И как только у русских возникло разочарование в новой, некоммунистической жизни, возникала ностальгия об утраченном советском рае, они нашли себе суррогат коммунистичности в учении об особой русской общинной цивилизации. Вера в коммунизм остается, но только эта вера – уже нечто свое, русское, якобы данное нам Богом. На место исторической миссии пролетариата ставится миссия особой русской, якобы антизападной цивилизации. На место борьбы мира социализма с капитализмом ставится конфликт особой русской цивилизации с западной буржуазной цивилизацией и т. д. Отсюда и нынешние попытки вычленить, сделать предметом внимания, поклонения то, что несло в себе общее с советской системой. Отсюда попытки доказать, что колхозы были продолжением традиций русской общинности и монастырского труда, что русская церковная соборность была предтечей советского коллективизма. И человеку на душе спокойно: с одной стороны, он патриот, любит Россию, любит традиции, а с другой стороны, не выходит за рамки советского мировоззрения и советской системы ценностей. И, мне думается, вот эту логику соединения национального с советским, эту логику оправдания революции ссылкой на требования русской души как раз и отражает в своих последних выступлениях патриарх Кирилл. И он, на мой взгляд, делает это для того, чтобы не потерять контакт с теми, кто приходит в храм, но кто на самом деле остается в мировоззренческом отношении советским человеком. И в этом, наверное, состоит драма, изначальный драматизм ухода России от коммунизма после того, как ничего не осталось на самом деле от дореволюционной России и от дореволюционного православия. Но это, на мой взгляд, все-таки не движение по кругу, а движение к концу, к концу русской истории.