Теперь, сравнивая задним числом этот стихийный и сознательный антикоммунизм в СССР во второй половине шестидесятых, в семидесятые, с уже сознательным антикоммунизмом польской интеллигенции конца семидесятых, я могу понять, почему у нас произошла антикоммунистическая революция сверху, а у них – подлинное народное восстание против советской системы. Не забывайте, что мне, как автору революционной по тем временам статьи «Подлинные противоречия социализма», опубликованной в августе 1980 года в Варшаве в журнале «Студиа филозофичне», выпала честь быть не только идеологом горбачевской перестройки, но и одним из идеологов польской «Солидарности», как полушутя, полусерьезно говорили ее лидеры (с 1978 по 1981 год я работал доцентом Института философии и социологии ПАН по специальному приглашению Академии наук Польши). Теперь понятно, почему у них, поляков, победа национального консерватизма совпала с декоммунизацией, а у нас, особенно в последнее время, русский консерватизм стал оправданием большевистского эксперимента. Там, в Польше, декоммунизация в идеологии сознательно и последовательно связывалась с традициями польского консерватизма, со стремлением значительной, подавляющей части польской интеллигенции, которые были воцерковленными католиками, не просто освободиться от навязанной СССР советской системы и марксистской идеологии, но восстановить многовековую, традиционную католическую Польшу с ее традициями польской демократии, с традиционным укладом польской деревенской жизни. У нас же, как я попытался показать, ни одна из партий интеллигенции не стремилась восстановить дореволюционную, разрушенную большевиками Россию, у нас никто не исповедовал последовательно целостный русский консерватизм. И это, наверное, еще связано с тем, что у поляков была живая преемственность между теми, кто пришел к консерватизму еще в довоенной Польше, и кто, как друзья и однокурсники кардинала Войтылы, будущего Папы Римского, последовательно разрушали польский социализм. Будем откровенны: если бы не стал кардинал Войтыла Папой Римским, то разрушение социализма в странах Восточной Европы задержалось бы на добрых десять лет. Но все таки, я имею право об этом говорить, польский социализм был куда слабее, чем наш, советский. И это, наверное, связано с тем, что польская католическая интеллигенция была куда более польской, куда более преданной своим национальным традициям, чем, к примеру, советские литераторы и публицисты, объединившиеся вокруг «русской партии». Я, наверное, единственный человек в мире, кто имел возможность почти одновременно общаться и с идеологами «русской партии», и с идеологами «польской партии». Так уж получилось, что осенью 1980 года я подружился всерьез с идеологами «польской партии», теми представителями Костела, которые почти вручную руководили Лехом Валенсой. Я имею в виду прежде всего руководителя Клуба католической интеллигенции Анджея Веловейского и руководителя Собрания ста выдающихся представителей польской интеллигенции Клуба «ДиП» Богдана Готовского. Так уж получилось, что у меня в квартире на Грохове в Варшаве они вместе с вновь избранным руководителем Союза польских журналистов Стефаном Братковским обсуждали свою программу действий. Моя задача состояла в том, чтобы указать им на те шаги «Солидарности», которые могут вызвать болезненную реакцию со стороны СССР. Но я не об этом, я о том, что больше всего волновало этих представителей польской интеллигенции. Первое и самое важное – чтобы те или иные действия «Солидарности» не привели к гражданской войне. Они, обсуждая свои программы, все время повторяли: «Поляк в поляка не стреляет!». Далее, они все думали о том, как бы не подставить своими действиями польский Костел. С их точки зрения, польский Костел не должен напрямую вмешиваться в начавшуюся политическую борьбу. Далее, их очень волновало, чтобы сблизить позиции рабочей и интеллигентской «Солидарности» с интересами польских хлопов, польских крестьян. Ну и для них было ясно, что не может быть возрождения Польши, восстановления национальных традиций без освобождения от навязанной им СССР социалистической системы. Так вот, я, честно говоря, никогда не слышал от моих соседей и тоже друзей, идеологов «русской партии», каких-либо серьезных сожалений по поводу сталинского раскулачивания, по поводу гибели крепкого, настоящего русского крестьянина. Кстати, у всех деревенщиков есть какое-то доброе отношение к крепкому крестьянину. Здесь они ничем не отличаются от Андрея Платонова. Но лично я не помню, чтобы идеологи «русской партии» говорили что-то хорошее о русском кулаке, о добротном хозяине. Все идеологи «русской партии» были сторонниками колхозов, социалистической организации труда на земле. Только в начале девяностых мой сосед, идеолог русской партии Сергей Семанов согласился со мной, что коллективизация погубила русскую деревню.

Как я уже сказал, это был какой-то особый русский патриотизм без любви к конкретному русскому человеку, и прежде всего без любви к основе русской нации – крестьянству. Далее. «Русская партия» качественно отличалась от «польской партии» тем, что она не только не имела никаких планов по поводу расшатывания и ослабления советской системы, но и, напротив, делала ставку на сохранение основ политической системы, созданной Сталиным. И когда уже позже, в 2006 году, тот же Сергей Семанов в своем предисловии к сборнику «К не нашим» будет утверждать, что «приклеить к деятелям „русской партии“ политические обвинения было нельзя, все они искренне, открыто стояли за советскую власть, в диссиденты не стремились, с иностранцами не якшались», он был абсолютно искренен. Идеологи «русской партии» до начала перестройки ожидали появления какого-то члена Политбюро, а еще лучше – нового Генерального секретаря, который бы, опираясь на них, довел бы до конца сталинскую политику национализации КПСС. Различия между «русской партией» и «польской партией» носили качественный характер, хотя и первые, и вторые желали возрождения своей национальной церкви, усиления ее позиций и т. д. За различным отношением «русской» и «польской» партий к крестьянству стояли исходные мировоззренческие различия. «Польская партия», как настоящая консервативная партия, ставила, наряду с религией, во главу угла ценность частной собственности. Наша «русская партия» хотела одновременно и возрождать православие, и сохранить результаты сталинской коллективизации. И это связано с тем, что на самом деле наша «русская партия» создала себе тот образ русского народа и русского крестьянина, который на самом деле не имел никакого отношения ни к русской жизни, ни к русской действительности. Польская интеллигенция знала своего хлопа, была рядом с ним и всегда отдавала себе отчет, что, если кто-то убьет традиционный крестьянский труд на своем поле, то от польской нации ничего не останется. Когда-то Константин Леонтьев говорил, что славянофилы придумали себе русский народ, которого никогда не было в действительности. С чистой совестью могу сказать, что при всем своем патриотизме, при всей своей любви к России идеологи «русской партии» жили мифами, которые имели малое отношение к советской действительности, к тому, чем жил и к чему стремился русский народ в последние годы советской власти.

Даже те идеологи «русской партии», которые выросли в деревне, как Михаил Лобанов, о чем свидетельствует его публицистика, не желали русскому крестьянину каких-либо благ в его жизни, не желали ему лучшей доли в этой жизни, на этой земле. И все дело в том, что практически у всех идеологов «русской партии», особенно это чувствуется в публицистике Виктора Чалмаева, русскость обязательно связывается со страданием, с испытанием бедностью, с неустроенностью быта. Как говорят сегодня его последователи, так называемые идеологи особой русской цивилизации, жить по-русски – это жить обязательно «на минимуме материальных благ» и работать «с надрывом» во имя великих целей. При всем уважении к тому, что сделала «русская партия» для пробуждения в СССР интереса к нашему духовному наследству, к нашим славным воинским традициям, все-таки у ее идеологов не было какой-то человеческой любви к самим людям, желания, чтобы русские все-таки имели какие-то радости в жизни, имели право на счастье. На самом деле за всей этой борьбой «с утробностью» стоит какой-то труднообъяснимый садизм. Ведь никто столько не страдал в нашем ХХ веке, как русский народ. Но вся проблема в том, что, как мы видим, возрождение русского консерватизма в рамках советской идеологии не сопровождалось оживлением человеколюбия, традиционного русского сострадания к болям близкого человека.

В силу сказанного, на мой взгляд, реабилитация русскости у идеологов этой партии почему-то всегда оборачивалась реабилитацией идеалов Октября. За всеми этими разговорами о русскости, которыми насыщена публицистика деятелей «русской партии», всегда слышится «Как закалялась сталь» Николая Островского. Поэтому на самом деле никакого русского консерватизма в точном смысле этого слова у нас в советское время не было. Пронзительные и даже неожиданные для того времени, для шестидесятых, для семидесятых слова о «русской душе», о «русских святынях» у идеологов «русской партии» по непонятной причине не сопровождались состраданием к судьбе этого народа, к его мукам, к его трудной, неустроенной жизни. Напротив, все время подчеркивалось, что он русский именно потому, что он должен вечно страдать. И, честно говоря, мне трудно понять Юрия Андропова, который обнаружил в текстах идеологов «русской партии», в том числе и в текстах Сергея Семанова, какой-то подкоп под советскую идеологию. На самом деле идеологи «русской партии» были самыми искренними и самыми последовательными советскими людьми. Ведь на самом деле в одном и том же тексте, в одном и том же разговоре, наряду с обличением «большевиков-инородцев», которые якобы разрушили исконную Русь, слышался восторг по поводу, как писал тот же Семанов, «великой революции», которая якобы была и есть «наше бесценное национальное достояние». И критика русофобского переворота Ленина, и патетика по поводу ленинского Октября, якобы прославившего на века Россию, соседствовали рядом и никогда не осознавались как кричащее противоречие в сознании этих людей. И этого осознания не могло произойти, ибо тогда разрушилась бы вся эта приятная для их души идеологическая конструкция, где находилось место и для осуждения большевистской катастрофы, и одновременно для веры в исключительность русской нации, в ее якобы исходное коллективистское превосходство над мещанским Западом. И, кстати, по этой причине идеологи «русской партии» куда более враждебно относились к «предателю» Александру Солженицыну, чем те же демократы-шестидесятники. И это не случайно. Последовательный русский патриотизм Александра Солженицына, доведенный до логического конца, до осуждения преступлений ленинского Октября, разрушившего православную Русь, напоминал идеологам «русской партии» об их непоследовательности. Тем более оставался для идеологов «русской партии» болезненным вопрос о причинах активной поддержки русским народом русофобов, которые призывали его надругаться над своими собственными святынями. На самом деле идеология «русской партии», которая пыталась расширить ценностную основу того, что Сергей Семанов называл «начатой при Сталине широкой кампанией по возрождению государственного российского патриотизма», в главном, в отношении к ценности человеческой жизни, к ценностям свободы и демократии, тем более к ценностям права, частной собственности, была чисто коммунистической, марксистской. Просто идеал коммунизма был подменен ими, идеологами «русской партии», их своеобразным пониманием идеалов русскости, просто историческая русскость была довольно грубо подправлена под коммунистичность, превращена в бесконечную жертвенность и в борьбу со своей «утробностью» во имя идеалов коммунизма.

И парадокс состоит в том, что у врагов «русской партии», у шестидесятнической интеллигенции, с которой я общался, дружил в стенах «Комсомольской правды» и позже, которой действительно «не было жаль старой России», которая была далека от православия, все же в отношении к русским людям, к тем же жертвам сталинских репрессий, сталинской коллективизации и сталинского раскулачивания, было больше гуманизма и человечности, больше сострадания, чем в душе тех, кто на словах поклонялся православным святыням. И это поразительно. Интеллигентский гуманизм шестидесятников, разбуженный хрущевской оттепелью, по моему глубокому убеждению, нес в себе больше христианства, чем идеология «русской партии», якобы основанная на идеалах православия. И поэтому, честно говоря, я, со студенческих лет «веховец» (во всех доносах, которые на меня писали в КГБ «профессионалы», присутствовало это обвинение меня в преклонении перед Бердяевым), находил чаще общий язык с шестидесятниками, чем с идеологами русской партии. И общим с шестидесятниками у меня было не только желание и ожидание демократических перемен, но и отношение к ценности человеческой жизни. Все дело в том, теперь я это начал понимать, что за моим расхождением с идеологами «русской партии» в отношении к Сталину стоял различный подход к смыслу и ценности человеческой жизни. Конечно, радоваться свету, которым якобы «озарил человечество» ленинский Октябрь, могли только люди, не думающие о судьбе тех, кто сгорел в огне гражданской войны. И у многих шестидесятников отношение к свету ленинского Октября мало чем отличалось от отношения к этому же свету у идеологов «русской партии». Но все же у них, у шестидесятников, по отношению к жертвам сталинских репрессий, в том числе и по отношению к мукам и страданиям коллективизированного русского крестьянства, было много человеколюбия.

Шестидесятник, наш с Игорем Клямкиным заведующий отделом пропаганды «Комсомольской правды» Владимир Кокашинский очень любил Федора Достоевского и очень часто любил повторять его слова, что «счастье всего человечества не стоит слез одного измученного ребенка». Именно он, Владимир Кокашинский, еще в 1965 году посоветовал мне один на один, не отрываясь, прочитать главу «Великий инквизитор» из «Братьев Карамазовых». И после этой ночи, когда я вошел душой в текст «Братьев Карамазовых», я действительно стал другим человеком. Меня еще утром тряс нервный озноб. Правда состоит в том, что идеологи «русской партии», с которыми я общался, прекрасно знали историю России, классику русской литературы, но не питали особой симпатии к, как они говорили, «нервическому» Достоевскому. Обращает на себя внимание, что во всей публицистике русской партии не присутствует какое-либо влияние русской религиозной философии, вообще русской дореволюционной антимарксистской публицистики.

И самое поразительное, что идеологи «польской партии», с которыми я общался в 1980 году в Варшаве, по своему отношению к реалиям социализма в своих первых программах по совершенствованию социалистической экономики были очень близки шестидесятничеству моих коллег в «Комсомолке». Володя Кокашинский вместе с Анатолием Стреляным давали мне задание найти марксистское оправдание для опыта Худенко, для обоснования бригадного подряда, бригадного хозрасчета в рамках колхозов. Я им тогда предложил ссылаться на учение Карла Маркса об отличии реального, эффективного обобществления от формального, юридического. А в сентябре-октябре 1980 года мои знакомые, идеологи «Солидарности», пытались использовать те же идеи Маркса о реальном обобществлении для оправдания бригадного подряда на судоверфи имени Ленина в Гданьске. Кстати, Лех Валенса добивался в конце семидесятых того же, чего добивался Худенко в СССР в середине шестидесятых, то есть права на бригадный хозрасчет. Не могу не сказать, что идеологи «русской партии» были очень далеки от этих споров о месте рынка и рыночных отношений в советской экономике.

Я думаю, не случайно в очередной критический момент русской истории, в начале девяностых, когда решалась судьба России, идеологическая инициатива оказалась не за русской партией, а именно за шестидесятниками – Гавриилом Поповым, Юрием Афанасьевым, Леонидом Баткиным, Галиной Старовойтовой. И не потому, что названные политики больше были погружены в духовные основы русской культуры, чем идеологи русской партии, а потому, что они обладали более реалистичным образом русского человека, его интересов и дум. Идеологам «русской партии» в тот момент нечего было сказать советскому русскому человеку, который устал от вечного советского дефицита, от жизни на «минимуме материальных благ», который на самом деле больше всего мечтал о достойной, устроенной жизни, которой, как он считал, живут люди «за бугром». Идеологи «русской партии» не учли тогда, что западниками были не только их противники – демократы-шестидесятники, но и советские народные массы. Кстати, ни одни народ в человеческой истории никогда не связывал смысл своей жизни с сознательным умерщвлением своей плоти, с жизнью на «минимуме материальных благ».

И думается, что эти уроки перестройки, уроки распада СССР необходимо учитывать новому поколению российских патриотов и государственников. На мой взгляд, беда посткрымских патриотов состоит в том, что они, как и их предшественники, идеологи «русской партии» шестидесятых, живут иллюзиями о русской душе, которая якобы счастлива только тогда, когда мучает свою плоть и умирает во имя великих целей. На самом деле миф об особой русской цивилизации и особом русском человеке-нестяжателе создан для того, чтобы погреть душу среди своих единоверцев – русских мечтателей. Но с этим мифом выходить к людям, на мой взгляд, пустая затея. При помощи учения об особой русской цивилизации, при помощи учения о консерватизме, который якобы тождественен идеалам коммунизма, невозможно заниматься серьезной политикой. Русский консерватизм, который не свяжет красоту духовного порыва со здоровьем «человеческой утробы», не свяжет внешнее могущество государства с внутренним, экономическим, не имеет никаких шансов овладеть современной, кстати, самой индивидуализированной Россией в ее истории. Антизападничество, то есть нарочитое противопоставление ценности суверенитета и национального достоинства ценностям свободы, ценностям достатка, на самом деле оттолкнет от русскости значительную часть новой, посткоммунистической России. Не может быть духовного возрождения России, опирающегося на ее святыни, без последовательной декоммунизации. Нет на самом деле сегодня какой-либо серьезной альтернативы либеральному консерватизму Николая Бердяева, который пытался связать русскость не только с традициями нашей духовности, но и с традициями свободы, гуманизма и любви к человеку.