Вместо введения

Исповедь пессимиста

Название этой книги родилось у меня только после того, как я заставил себя заново прочитать свои последние статьи, которые я решил собрать вместе в виде сборника. Я-то хотел прежде всего обратить внимание читателя на факты из нашей советской истории, которых упорно, на протяжении десятилетий сторонятся россияне. Сначала я хотел во главу книги поставить статьи, посвященные рассказу о родстве национал-социализма с большевизмом, о родстве Гитлера со Сталиным. Но если суммировать все то, с чем я как публицист борюсь в последнее время то получается, что, на мой взгляд, главная наша беда не в дефиците правды о большевизме, об его антинациональной, античеловеческой сущности, а в отсутствии запроса на нее, на правду о громадной человеческой цене, заплаченной народами России за достижения советской истории. Как сегодня становится ясно, сама по себе правда мертва, если не существует в ней потребность. У русского человека хватило духа самому расстаться с советской политической системой, но в условиях апатии и растерянности, рожденными «лихими девяностыми», у него уже просто нет сил освободить свою душу от советских «пустых идеалов». Сама по себе истина и правда, как становится ясно, не обладает ценностью для уставшего душой народа. Мечта русских философов в изгнании о нравственном перерождении русского человека, об очищении его души от скверны коммунистических соблазнов так и остается мечтой. Пока что, в силу нынешней духовной апатии, мы не в состоянии «жить не по лжи», к чему нас призывал еще в 70-х прошлого века Александр Солженицын. Как выясняется, настроения осажденной крепости, рожденной «русской весной» 2014 года только ослабляют и без того скукоженный запрос на правду. Но в то же время эти милитаристские настроения создают благодатную почву для замораживания и мысли, и совести. Драматизм нынешней ситуации состоит в том, что тем россиянам, которым все-таки нужна правда о своей истории, которые сохраняют способность видеть и мыслить, все меньше и меньше нужна сама Россия. Так называемый «креативный класс» после побед «бывших шахтеров и трактористов Донбасса», стал всерьез бояться опоздать на последний поезд, уходящий из «державной России» на «либеральный Запад». Тем более, что многие посткрымские патриоты, к примеру, Никита Михалков в своем «Бесогоне», открыто призывают Путина возродить советский железный занавес, без которого, с их точки зрения, невозможно спасти современную Россию.

Наша нынешняя власть не учитывает, что в России уже добрых двести лет образованные, творческие, способные люди всегда были западниками. Западниками на самом деле были и ранние, настоящие славянофилы. А потому нынешняя антизападная Россия, отрицающая ценность свободы и человеческой жизни, для них, думающих молодых людей, становится чужой страной. Россия, превратившая изоляцию от лидеров современной человеческой цивилизации в свою государственную политику, становится для них, талантливых и одаренных, чужой страной. Конечно, слава богу, не для всех, но для многих точно. Россия, которая не в состоянии защитить свое достоинство кроме как восстановлением своих баз на Кубе или во Вьетнаме, начинает пугать не только прозападную интеллигенцию, что естественно, но и даже наше уходящее поколение, которое помнит о Карибском кризисе 1961 года, об афганской авантюре, погубившей СССР.

Конечно, далеко не все, живущие «чемоданными настроениями», покинут Россию, тем более навсегда. Но сами эти настроения усиливают апатию и равнодушие у тех, кто не хочет и не имеет сил куда-то эмигрировать, что-то менять в своей судьбе. И очень часто осознание своего бессилия и беспомощности, вместе с ростом традиционных русских настроений жертвы, ведет к агрессии, к нетерпимости, к поиску врагов.

Парадокс состоит в том, что взрыв патриотических чувств, вызванный у подавляющей части населения присоединением Крыма к России, не привел не только к росту гражданской активности, энергии созидания, но и не укрепил у русских веру в будущее своей страны. И получается, что апатия, «безумное русское молчание», которое пугало книжников начала XVII века, времен смуты, может быть реакцией не только на хаос, разорение всего и вся, жестокость власти, но и реакцией на победы своей страны. Все это свидетельствует о поразительной усталости русской нации в целом. «Пофигизмом», на который обращает внимание в своих статьях социолог Леонтий Бызов, на мой взгляд, один из самых честных социологов постсоветской России, растет изо дня на день. Эта усталость проявляется в тотальной апатии, в понижении психической активности, в лености не только души, но и ума, в нежелании соединить в сознании тяготы и неудобства нового русского кризиса с «победами бывших шахтеров и трактористов Донбасса», в стремлении отгородиться от всего, что выходит за границы забот сегодняшнего дня, забот семьи. Но если мало кого сейчас в России интересует и малая и большая политика, то еще меньше простого человека, погрузившегося всем своим умом в заботы о выживании, интересует правда о Сталине, о русской катастрофе 1917 года. В этих условиях, когда душа у многих скукожена, невозможна какая-либо моральная реакция на преступления большевиков, Сталина. На самом деле от традиционной русскости, описанной и русскими писателями, и русскими философами, осталось только то, что было порождено «наследством Чингисхана», порождено традиционным деспотизмом и всевластиями наших царей, Генеральных царей. Речь идет о покорности, долготерпении, патернализме, отчуждении умом и сердцем от власти вообще. Нет на самом деле уже желания что-то изменить в своей судьбе. Есть желание только сохранить то, что есть, сохранить как можно дольше. Отсюда и феноменальный политический успех Владимира Путина. И чем выше популярность Путина с его нынешним, уже абсолютным всевластием, тем возможность создать гражданское общество, возродить все-таки существовавшую в начале девяностых гражданскую активность внизу, в провинции.

Но одновременно исчезает на глазах традиционный русский мессианизм, желание прыгнуть в другой мир, заглянуть в будущее, который так умело эксплуатировали большевики. И это очень хорошо чувствуют те представители нашей интеллигенции, которые напрямую соприкасаются с теми, кто потерял надежду на лучшую жизнь, что-то изменил в своей судьбе, занимается благотворительностью. В июле этого года в Caux, в Швейцарии, на конференции, посвященной диалогу России и Запада, руководитель благотворительного фонда «Предание», сотрудничающего с РПЦ, Владимир Берхин открывал собравшимся в том числе и мне, подлинную правду о современной массовой, типичной русскости. Оказывается, люди, с которыми он общается, кому помогает вместе с РПЦ их фонд, не просто живут только сегодняшним днем, отгородились от будущего, но вообще утратили способность описывать мир в каких-либо абстрактных понятиях. «Мы должны учитывать, обратился к своим коллегам, руководителям благотворительных организаций Запада Владимир Берхин, что русская нация в последние 100 лет живет в состоянии непрекращающегося стресса: мировые войны, революции, репрессии, жестокий бедный недружелюбный советский мир, его болезненное крушение, и снова войны, и снова потери и снова страх. И все это отнюдь не способствует доверию русского человека к абстрактным понятиям». К тому же, продолжал Берхин, «каждая новая беда в России происходит под новые красивые слова и абстрактную концепцию, как в кино: красные приходят – бьют, белые придут – бьют, рыночники пришли – били, а теперь патриоты пришли – тоже бьют, и так далее». Я так обстоятельно процитировал размышления Берхина, ибо они подтверждают мои предположения о причинах русских неудач в строительстве демократического, нетоталитарного общества. Не может нация, большинство которой всегда, не только за последние 100 лет, составляют бедные, нуждающиеся люди, не только создать Магдебургское право, но и жить в соответствие с ним, с законами нормального гражданского общества. Рожденная бедностью зависть, злоба, отчаяние, агрессия, нетерпение могут породить только бунт. А в перерыве между бунтами, как у нас было, бедности сопутствует покорность, апатия, вера в чудо, надежда на случай, халяву, и всевластие руководителей нашей страны. Мы до сих пор не может понять, что в результате так и не преодоленной бедности не может зародиться сознание ценности человеческой жизни. Бедный не ценит не только чужую, но и свою жизнь. Рационализм, реализм, чувство меры, способность слушать другого человека, считаться с его мнением – эти качества, на которых держится демократия, как полноценная жизнь не совместима с психологией русского человека, который веками мучается неустроенностью быта.

Так что было бы несправедливо утверждать, что неуверенность в будущем, которая выталкивает сегодня молодежь из России, появилась только после «крымской весны». Длинных русских денег, то есть русских инвестиций на 10–20 лет не было и в благополучные нулевые. Понятно, и это было предсказуемо, что после того, как мы начали исправлять «исторические ошибки Хрущева», никто вкладывать деньги в Россию не будет. А, может быть, завтра Путин захочет присоединить к России часть русской Сибирь вместе с Карагандой, которую тот же Хрущев отдал Казахстану в те же годы, в середине 1950-х. Не забывайте, русская Нарва, в которой до сих пор проживает 90 %, как теперь принято говорить, наших соотечественников и которая после революции 1991 года стала частью независимой Эстонии, куда глубже погружена в русскую историю, чем на самом деле татарский еще с середины XIII века Крым. И слава богу, что русские Нарвы не хотят вернуться в Россию, ибо там пенсии не были такими тощими, как в украинском Крыме. Но на самом деле и не исправленных ошибок Хрущева осталось много и сакральных для русского человека мест на постсоветском пространстве осталось много. Отсюда и страхи не только прибалтов, но и казахов, отсюда и болезненный страх Запада перед «непредсказуемым Путиным». Но понятно, что непредсказуемость внешней политики еще больше пугает потенциальных инвесторов. Тем более, когда судьбу страны определяет воля всего одного человека.

«Есть ли будущее у России? Почему вы считаете, что у России есть будущее?» – эти вопросы задавали мне довольно часто и во второй половине нулевых, когда я ездил по стране и читал лекции об истории русского патриотизма для идеологического актива «наших». А теперь мне из-за моей телевизионной популярности нет прохода даже на улице. С одной стороны, у людей радость в глазах, а, с другой стороны, растерянность и вечный вопрос: «Когда кончится кризис? Что будет с нами?»

«Не надо так эмоционально реагировать, расстраиваться по поводу нездоровых явлений в посткрымской России. Обуздайте несвойственный вам пессимизм», – советовал мне во время конференции в Caux настоятель одной из православных церквей в Италии, потомок первой «белой» эмиграции отец Владимир (Владимир Зелинский). Конечно, мое самолюбие грело, что, как выясняется, отец Владимир, как и многие священнослужители Зарубежной русской православной церкви, уже давно проявляют интерес к моей антикоммунистической публицистике. Уже в начале 1990-х, когда я начал выезжать на Запад, эмигранты говорили мне, что я целюсь в коммунизм, в отличие от других «не для того, чтобы убить Россию». Правда, это были представители НТС, и прежде всего Владимир Поребский, который присутствовал на многих моих выступлениях в Италии, во Франции, в Германии. Но сейчас, учитывая, что Владимир Зелинский пытался противопоставить моему пессимизму свой оптимизм публично, я был вынужден серьезно поспорить с ним. Правда, уже не в зале заседаний, а за скромным протестантским вегетарианским ланчем, которым нас одарили хозяева Caux, 90-летние антифашисты, которые здесь же, в этом замке, в 1947 году помогали организовать примирение между де Голлем и Конрадом Аденауэром. Я обратил внимание отца Зелинского, что в его оптимизме, основанном, как он говорил, на том, что в России все равно все меняется, что на место самодержца и крепостника Николая I приходит освободитель Александр II, как раз и коренится мой пессимизм. В том-то и беда, что после перестройки, после демократических реформ начала 1990-х мы двинулись не вперед, к современному гражданскому обществу, без которого невозможно развиваться в условиях глобальной цивилизации, в условиях глобальной конкуренции, а назад, к традициям русского самодержавия. Конечно очень хорошо, что самодержец Путин, от воли которого зависит наша судьба, все-таки не Сталин, что бы там ни говорили, при Путине сохранились основные демократические завоевания последних 25-ти лет. Конечно, возвращаясь к дореволюционному самодержавию, мы в каком-то смысле движемся вперед по сравнению с советской системой. Не забывайте, русское самодержавие накануне 1917 года было в десятки раз демократичнее, чем самодержавие большевиков, особенно самодержавие Сталина. Я объяснял отцу Владимиру, с нами за столом был и отец Димитрий (Михаил Першин), один из руководителей миссионерского отдела Русской православной церкви, что пугает не столько само по себе самодержавие Путина, сколько то, что оно на самом деле было и является запросом снизу, запросом подавляющей части населения России. Для многих до сих пор настоящая власть – это самодержавная власть, когда решения принимает «хозяин» и только «хозяин». Меня пугает, объяснял я отцу Владимиру, что на самом деле в России как не было, так и нет предпосылки для создания гражданского общества, демократии. В России нет у людей желания брать ответственность за свою судьбу, желания думать, рисковать, искать какие-то свои новые решения. Демократия, свободные выборы и т. д. на самом деле подавляющему большинству людей не нужны. Как это ни странно, но многие не хотят в России, чтобы власть их о чем-то спрашивала. Так что даже если после Путина придет более вольнолюбивый самодержец, то ничего в нашей русской судьбе не изменится.

И здесь, общаясь со священнослужителями, которые обладают способностью придать любой нашей русской проблеме всечеловеческий характер, я неожиданно для себя осознал и вселенский смысл нашего возродившегося самодержавия. Больно осознавать, что мы какие-то не такие. В отличие от бывших социалистических стран Восточной Европы мы так и не сумели освободиться от авторитарной власти, создать конституционную систему сдержек и противовесов нашим русским традициям самодержавия, хотя бы раз после гибели коммунизма провести подлинные, альтернативные выборы главы государства. Только м и румыны шли к посткоммунистической конституции через кровь, расстрел парламента из танков. На самом деле наша демократическая революция 1991 года просто выродилась. Мы, русские, не можем даже то, что умеют многие народы Африки, создать Конституцию, которая предусматривает разделение властей, демократическую смену власти. Наше не выборное, а назначенное самодержавие сделало всех нас, многомиллионный российский народ, заложником состояния ума, души, а иногда просто настроений всего одного человека, а именно Владимира Путина. И нет сегодня политики политиков в России, ибо нет сегодня ни одного представителя власти, кто бы рискнул не то, что критиковать Путина, а просто с ним поспорить.

И, таким образом, на самом деле, что мучает меня сегодня. Гарантии сохранения России нет ни сверху, ни снизу. Может быть, о чем я не думал раньше, может быть потому и нет драйва внизу, что решение одного человека наверху может в одну секунду убить труд, старания миллионов людей внизу. Но факт остается фактом. У нас нет серьезного массового желания людей лучше работать, совершенствовать себя, совершенствовать свою жизнь, делать более привлекательной для других нашу Россию. Мы так и не научились связывать свое национальное достоинство с нашими успехами, с благоустроенной жизнью, со счастьем как можно большего количества людей. И, к моей радости, отец Димитрий (он почти ровесник моего сына) поддержал мои страхи и опасения, связанные с состоянием духа современной России. Он даже в своем публичном выступлении обращал внимание, что современная Россия является «самой демократичной страной Европы» потому, что разрешает делать аборты, в отличие от стран Европы, на большом сроке беременности. Когда я слушал рассказ отца Димитрия о причинах нашего «чемпионства» в Европе по количеству абортов на 10 тысяч населения, то я осознал, что все это от нашей старой русской болезни, от нашего неумения или нежелания ценить человеческую жизнь. В конце концов, в католической Польше вообще запрещают аборты. Наши, особенно молодые, матери относятся к своему будущему ребенку точно так, как многие относятся к приплоду котят от своей кошки: приходится топить этих котят, если они никому не нужны.

Я не случайно обращаю внимание на свое запоздалое открытие, на мой взгляд, на уникальную личность – отца Димитрия, на его миссионерскую деятельность и мысли. Мне было, естественно, приятно слышать, что он, как и я, видит нечто общее между равнодушным отношением матерей к своим детям, которых они убивают во время аборта, и нашим поразительным русским равнодушием к мукам и страданиям жертв сталинизма. Христианское человеколюбие, как показывает пример отца Димитрия, неизбежно должно вести и к отторжению от преступлений большевиков, Сталина. Как оказывается, что было для меня неожиданным, и публицистика отца Димитрия посвящена критике преступлений Сталина, его трагических для России ошибок накануне 1941 года. Патриотизм отца Димитрия отличается от патриотизма неосталинистов прежде всего своим почитанием человеческой жизни. И я думаю, что не случайно участник антифашистского движения в Норвегии, ветеран Caux Енс Веллингтон, пригласил сюда из России именно нас троих, непримиримых антисталинистов. Я забыл сказать, что отец Владимир является автором целого ряда статей, опубликованных в «Новой газете», в которых рассказывается о садистских наклоннастях «отца народов», о том, как они проявлялись на его жизненном пути. Антифашизм и антибольшевизм, антисталинизм в христианском сознании Запада, кстати, в отличие от левого сознания Запада, тесно связаны. И это объясняется тем, что я пытаюсь показать в своих статьях о родстве большевизма и национал-социализма, представленных в этой книге, что и Ленин, и Сталин, и Гитлер были не просто атеисты, но враги христианской морали, заповеди Христа «Не убий». И совсем не случайно среди тех, кто сегодня заявляет, что Россия не Запад, очень много апологетов «красного проекта», апологетов революционного насилия, большевистского человеконенавистничества.

Уже после наших бесед в Caux отец Димитрий прислал мне свои публикации, где он на основе мемуаров Ильи Старинова, командира наших диверсионных групп, работавших на оккупированных территориях во время войны 1941–1945 годов, показывает исходную порочность сталинской политики выжженной земли, которая не столько сдерживала продвижение немцев к Москве, сколько лишала крыши и хлеба тысячи и тысячи советских людей. Отец Димитрий напоминает о том, о чем писал Некрич в своей книге «22 июня 1941 года», которой мы, студенты философского факультета МГУ, зачитывались то ли в 1967, то ли в 1968 году, о том, что Сталин, уже когда началась война, в октябре 1941 – начале 1942 года, истреблял десятки офицеров высшего звена, уровня Рокоссовского. «Герои Советского Союза, прошедшие Испанию, – пишет отец Димитрий, – могли бы принести большую пользу стране и армии в эти драматические дни начала войны».

Зачем я вспомнил о своих беседах с отцом Владимиром и отцом Димитрием в Caux? Мне думается, что этот антисталинский патриотизм, основанный на христианской морали, который объединяет нас и который при всей нашей любви к России заставляет нас видеть ее пороки и слабости, коренным образом отличается от посткрымского патриотизма, который заполонил сегодня наши средства массовой информации. И я не понимаю, почему наш патриотизм является менее русским, менее национальным, чем, к примеру, патриотизм Владимира Куликова, патриотизм с пеной на губах, который призывает нас вернуться к лагерной, военной, мобилизационной экономике времен Сталина. Ведь настоящий патриотизм, антибольшевистский патриотизм Петра Струве, Николая Бердяева, Ивана Ильина, патриотизм лучших сынов России сочетал в себе любовь к стране с непримиримым отношениям к слабостям русской души, с умением извлекать уроки из нашей совсем непростой истории. И причина тому очень простая, потому что в основе антикоммунистического патриотизма основателей русской религиозной философии начала ХХ века, в основании патриотизма Ивана Ильина лежал выросший из христианства гуманизм, лежало человеколюбие, заставляющее осуждать все то, что мучило русского человека, оскорбляло его достоинство, лишало его права на нормальную человеческую жизнь. А наш нынешний, посткрымский патриотизм воспринимает любую критику очевидных ошибок и просчетов власти как предательство, ибо ему абсолютно, на самом деле, безразлична жизнь простых людей. Нынешним певцам «русской весны» нет никакого дела, чем обернется для нашего и без того тощего русского здравоохранения, деградирующего русского просвещения победа «бывших шахтеров и трактористов Донбасса». Этих патриотов абсолютно не волнует, что победы «русской весны» в конце концов оборачиваются снижением продолжительности и без того недолгой русской жизни.