О причинах популярности предшественника Ницше Константина Леонтьева в современной России

Мои размышления о причинах популярности идеолога «охранительского» или «реакционного» консерватизма Константина Леонтьева именно сегодня, в посткрымской России, были спровоцированы конкурсом, который объявил ИСЭПИ в 2014 году в связи со 140-летием со дня рождения Николая Бердяева. По логике, в уже четверть века как посткоммунистической России, тем более в конкурсе, объявленном в честь юбилея Бердяева, должны были победить работы, посвященные анализу творчества, значимости именно его, Николая Бердяева, как одного из основателей русской религиозной философии начала ХХ века, предтечи европейского экзистенциализма середины ХХ века, в конце концов, русского мыслителя, который за семьдесят лет до смерти только что родившегося советского государства попытался сформулировать идейную программу духовного выздоровления русского человека после начавшегося коммунистического эксперимента.

Но скажу сразу. Как я постараюсь дальше доказать, нынешняя Россия живет не в соответствии с заветами западника, либерального консерватора Николая Бердяева, а мыслит порой по логике «изуверства» Константина Леонтьева, его веры в антизападную, антиевропейскую миссию России. Справедливости ради надо сказать, что тогда, в середине 1918 года, когда Николай Бердяев писал свою программу «Оздоровление России», программу для новой, посткоммунистической России, он не предполагал, что большевики победили всерьез и надолго. Но в любом случае для него было понятно, что большевики победили в России потому, что она была недостаточно европейской, недостаточно «цивилизованной», что ей были чужды ценности эпохи Возрождения и Просвещения, гуманизма, ценности, выросшие из христианства. Они, эти ценности европейской цивилизации, были ей чужды в силу того, что русское православие имело слишком восточный «склад», что наш «восточный склад религиозности принижал человека»[180]. Отсюда, считал Бердяев, главная задача посткоммунистической России состоит в том чтобы покончить с нашим традиционным «минимализмом довольно низменной бытовой жизни», покончить не только с моральным минимализмом нашего быта, но и с его материальным минимализмом и традиционной неустроенностью русского быта, нашей русской полуголодной жизнью. Особый акцент Бердяев делал на преодолении минимализма морали в быту, в отношении друг к другу. Здесь, кстати, Николай Бердяев ссылается на Константина Леонтьева, который «не без основания говорил, что русский человек может быть святым, но не может быть честным»[181].

Отсюда и задачи европеизации русского человека, как их формулировал Николай Бердяев, задачи развития в русском человеке «начал личности», ухода от нашей восточной религиозности, в которой «личность расплывалась и тонула в природном коллективизме, который принимали за духовную соборность»[182]. Отсюда и призыв вместе с началами личности, с возвышением человека и ценности человеческой жизни развивать в русском человеке «школу личной дисциплины и личной ответственности», которую «прошел» западный человек, но не прошел русский[183]. Бердяев, несмотря на свое критическое отношение к западному мещанству, призывает после коммунизма развивать в русском человеке все, что было порождено буржуазией, и прежде всего ценность личной свободы, ценность творящей свою жизнь личности, «идею личности, сознавшей себя свободной, ответственной и творческой силой», затем идею «нации», затем «повысить до высочайшего напряжения личную инициативу и личную ответственность», потом «чувство долга» и уважение к праву, которое у русских почти атрофировано. И т. д. и т. д.

Так вот. Я думаю, что совсем не случайно на конкурсе, посвященном 140-летию со дня рождения Николая Бердяева, основателя западнического русского консерватизма (наряду с Петром Струве), не было представлено ни одной серьезной работы, посвященной именно ему, за исключением нескольких аспирантских статей, а лавры победителя, и, кстати, заслуженно, достались монографии, посвященной идейному противнику, антиподу Николая Бердяева, русскому предшественнику Ницше Константину Леонтьеву, а именно работе О. Л. Фетисенко «Гептастилисты. Константин Леонтьев, его собеседники и ученики»[184].

Возможно, это всего лишь случайность. Хотя библиография работ, изданных в посткоммунистической России и посвященных личности, творчеству Константина Леонтьева[185], свидетельствует о невиданном интересе не только к творчеству, но и к личности мыслителя, которого в дореволюционной России называли «философом реакционной романтики» и которого тот же Бердяев называл «проповедником изуверства во имя мистических целей», предтечей Ницше, ибо «он брезгливо отрицал всякую мораль и считал все дозволенным во имя мистических целей»[186]. На это же, на то, что Константин Леонтьев добивался признания «прав зла как такового», что он «„аморалист“ по глубочайшей основе своего мировоззрения», обращал внимание в своих статьях, посвященных творчеству «русского Ницше», и основатель русской религиозной философии начала ХХ века (наряду с Николаем Бердяевым и Сергеем Булгаковым) Семен Франк. В пору всеобщего негодования на турецкие зверства, обращал внимание Семен Франк, мнимый «славянофил» Леонтьев бестрепетно выступил с принципиальной защитой их во имя «красоты героизма». «С отуплением турецкого меча, – говорит он, – стало глохнуть религиозное чувство… Пока было жить страшно, пока турки насиловали, грабили, убивали, казнили, пока в храм Божий нужно было ходить ночью, пока христианин был собака, он был более человек, так как был идейнее»[187].

Интрига, повторяю, в том, что по крайней мере с весны 2014 года, начиная с ввода санкций, антизападник Леонтьев, открыто ненавидевший современный ему буржуазный Запад, отрицавший какие-либо права за западным гуманизмом, считавший, в отличие от Бердяева, что от Запада Россия ничего не может и не должна брать, стал, на самом деле, более популярен, чем философ творчества и свободы Николай Бердяев. И вот что интересно. Мне думается, что в этом парадоксе коренится идейная подоплека нынешних философских настроений в России. Автор названной книги о Константине Леонтьеве О. Л. Фетисенко посвятила годы, значительную часть своей жизни в науке собиранию, сведению воедино эпистолярного наследия Константина Леонтьева, анализу личных отношений своего героя с его современниками, собеседниками. В своей книге, как я покажу дальше, Ольга Фетисенко приводит те высказывания Константина Леонтьева, которые давали основание обвинить его в проповеди изуверств, в оправдании насилия во имя мистических целей, но принципиально не комментирует их. И здесь напрашивается вопрос. Почему в своей монографии она, О. Л. Фетисенко, старательно обходит философскую, религиозную сущность споров Константина Леонтьева с современниками? Но нельзя же, рассказывая о «нескончаемом споре» между Леонтьевым и Достоевским, не обратить внимание на то, что основным предметом спора между ними было не только место страха Божьего в религиозном чувстве, но и отношение к морали в целом, к гуманизму, чувству «гуманности», к самому праву человека сострадать горю другого, к праву осуждать насилие, зло в истории[188]. Ведь, казалось бы, современный русский человек, занимаясь Константином Леонтьевым, не может не учитывать тот идейный контекст, в котором он пишет о своем герое, не может не учитывать, что в полемике между Константином Леонтьевым и Федором Достоевским сокрыт основной нерв не только великой русской культуры XIX века, но и основной нерв русской истории. Речь идет о вечном споре, полезно или вредно русскому человеку благоденствие в земной жизни, как материальное, так и духовное. Речь идет о центральной проблеме не только истории России, но и сегодняшнего дня, об отношении к ценности отдельного человека, его жизни. «Корень изуверской и вместе с тем романтической реакционности Леонтьева, – писал Николай Бердяев, – я вижу в том, что он забыл и не хотел знать самой несомненной истины религиозного откровения, данной и в религии Христа – о безмерной ценности человеческого лица, образа и подобия Божьего, потенциально абсолютного, которого нельзя превращать в средство»[189].

И это поразительно, автор упомянутой выше монографии, наш современник, несомненно, интеллигентный человек, никак не реагирует на то, что во взглядах Константина Леонтьева имеет прямое отношение ко всем болевым проблемам современной России, – на так и не нашедшие своего ответа извечные русские вопросы. Возможно, я требую от автора того, что не входило в его исследовательские планы. Но все же не могу понять, почему она никак не отреагировала на суть философии Константина Леонтьева, на его утверждение, что нам не дано измерить, оценить меру человеческих страданий, меру благоденствия человека в те или иные эпохи. Я имею в виду его утверждение, что «никакой нет статистики для определения, что в республике жить лучше частным лицам, чем в монархии; в ограниченной монархии лучше, чем в неограниченной; в эгалитарном государстве лучше, чем в составном; в богатом лучше, чем в бедном»[190]. Ведь многие до сих пор мучаются вопросом: когда у нас была более достойная жизнь – в эпоху побед индустриализации, где одновременно над головами людей возвышались бесконечные вышки ГУЛАГа, или в эпоху демократических реформ Горбачева, когда уже никаких великих побед не было?

Скорее всего, те, кто пришел в науку в девяностые, как Ольга Фетисенко, по-иному воспринимают и русскую философию, и русскую историю, чем мы, поколение, сформировавшее свое мировоззрение в эпоху разоблачения культа личности Сталина и верящее в то, что Россия, покончившая с вечным недоеданием и ГУЛАГом поздней сталинской эпохи – это намного лучше, чем Россия времен индустриализации. Я думаю, что изуверство и проповедь страданий Константина Леонтьева вызывает меньше эмоций у тех, кто не пережил, не наблюдал муки и страдания советских людей в эпоху сталинских прорывов. И это, на мой взгляд, объяснение, почему в новой России делают больший акцент на оригинальности и силе ума Константина Леонтьева, чем на моральную, вернее, антиморальную суть его учения.

Я понимаю, что автор отмеченной премией ИСЭПИ работы – филолог, и со своими специфическими задачами он справился блестяще. Мы теперь все знаем даже о том, как Константин Леонтьев проявил себя как цензор. Теперь мы знаем практически все и об эпистолярном наследстве Константина Леонтьева. Но непонятно, почему автор книги, описывая славянофильские мечты Константина Леонтьева об особой исторической миссии России, а именно миссии «противопоставить бесцветной буржуазной прозе Запада – поэзию новой русской жизни, разнообразной и богатой»[191], не затрагивает исходные философские мотивы Леонтьева, побуждающие его критически, негативно относиться к ценностям гуманизма.

Наверное, во всей своей критике мировоззренческой, моральной отстраненности Ольги Фетисенко от идей Константина Леонтьева я не учитываю специфику начала второго десятилетия XXI века, когда в условиях запоздалого оправдания права на патриотизм было важно прежде всего показать, что у нас в России было много выдающихся умов, в том числе и Константин Леонтьев. Я не могу не видеть, что научным подвигом Ольги Фетисенко прежде всего двигал русский патриотизм. В конце концов, даже Николай Бердяев, который разоблачал аморализм и реакционность Константина Леонтьева, в статье «К. Леонтьев – философ реакционной романтики», опубликованной в 1904 году, уже в своей классической монографии о Константине Леонтьеве («Константин Леонтьев. Очерк из истории русской религиозной мысли»), написанной в эмиграции в 1926 году, тоже прежде всего обращает внимание на уникальность Константина Леонтьева как мыслителя. В работе о Константине Леонтьеве 1926 года Николай Бердяев не скрывает уже свое сочувствие его драме как творческой личности, выражает солидарность с Василием Розановым, который обращал внимание на его, Константина Леонтьева, «положение единственное, оригинальное, указывающее уже самою необычайностью своею на крупный, самобытный ум, на великую силу…»[192] Но тем не менее я не могу не видеть, что в нынешней посткоммунистической России, особенно после марта 2014 года, идейные предпочтения отдаются не национальным мыслителям, мечтающим о нашей и вашей свободе, а тем, кто учил, что ограничение свободы, бедная жизнь во имя процветания государства оправданны. Не могу не обратить внимания, что никогда в истории России не говорили так много, как сегодня, о том, что бедная жизнь более достойна русского человека, чем «богатая». Никогда не был так нужен нам Константин Леонтьев, утверждающий, что никто еще не доказал, что бедная жизнь хуже богатой.

Посткрымская Россия вернулась к традиционному российскому противопоставлению ценностей государства, ценностей великодержавия ценностям свободы и прав личности, ценностям человеческой жизни. Самый последний пример: гибель командира бомбардировщика СУ-24, выполнявшего боевое задание, гибель одного военного заслонила в современном русском сознании гибель 224 гражданских, пассажиров самолета А-321, выполнявшего рейс Шарм-эль-Шейх – Москва и взорванного террористами ИГИЛ. Подобное вытеснение сострадания гибели нескольких сот пассажиров возмущением «вероломством», «предательством» «проклятых турок», конечно, выгодно власти, которая от начала до конца несет ответственность за происшедшее. Ведь было очевидно, что после того, как мы начнем бомбить ИГИЛ, его бойцы попытаются найти самое слабое место в безопасности близлежащих аэродромов. Но лично мое внимание привлекает сам факт такого молниеносного замещения боли, связанной с гибелью сотен людей, очередным всплеском ненависти к очередному врагу России. Для нас и вчера, и сегодня жизнь человека в мундире, который выполняет свой долг перед государством, важнее жизни сотен гражданских лиц. Тут, по крайней мере, есть о чем подумать.

В посткоммунистическую эпоху во всех бывших социалистических странах Восточной Европы происходила реабилитация национальных мыслителей-консерваторов. И мы здесь не исключение. Исключение состоит только в том, что у нас, особенно в нынешней посткрымской России, патриотической интеллигенции становятся все более и более близки не просто консерваторы, а в первую очередь консерваторы-охранители, каким и был Константин Леонтьев.

Казалось бы, у либерала-консерватора Николая Бердяева, а еще больше – у Петра Струве, все-таки в начале девяностых были шансы стать идеологами посткоммунистической России, которая сбросила с себя коммунистическую идеологию и коммунистическую мораль с ее «нравственно все, что служит победе коммунизма», были шансы стать идеологами России, которая покончила с коммунистическим тоталитаризмом, вернула своим гражданам политические свободы, идеологами России, которая заявила о своей готовности вернуться в западную цивилизацию. Но либеральные консерваторы – и Николай Бердяев, и Петр Струве – не стали идеологами посткоммунистической России в девяностые потому, что они были не просто западники, а западники-патриоты, западники-государственники. У них ценность свободы была тесно связана с ценностью государства, с традициями русского патриотизма. А такое соединение ценностей свободы и государственничества было неприемлемо для тех, кто определял судьбы России в девяностые, для наших демократов, отождествляющих государственничество с реакционностью, считающих вообще, что патриотизм был «последним прибежищем негодяев». Демократы были тогда хозяевами положения, а потому борцы с «национальным», «религиозным», «государственным отщепенством» российской интеллигенции, веховцы – и Николай Бердяев, и Петр Струве, – то есть западничество, исповедующее ценности государственничества, не имело шансов на признание в новой России[193].

Качественное отличие России начала второго десятилетия XХI века от России девяностых годов ХХ века состоит в том, что на этот раз государственное и национальное отщепенство было преодолено, русский патриотизм реабилитирован, но именно в противовес ценностям свободы, ценностям западной цивилизации. Нынешний патриотизм, нынешнее государственничество уже питается антизападными настроениями, критическим отношением к буржуазной цивилизации в целом. А потому снова либеральному консерватизму Николая Бердяева, а тем более откровенному защитнику западной цивилизации Петру Струве не оказалось места в душах патриотической интеллигенции нынешней России. На самом деле в России, которая, по мнению даже министра культуры, должна гордиться тем, что она «не Европа», нет условий для реализации приведенной выше программы Николая Бердяева. Нет условий для вытеснения из наших душ наследства восточного склада нашего христианства, нашего православия, наследства того, что евразийцы называли «туранской психологией», и прежде всего моральной пассивности русской души, нашей традиционной русской апатии. Речь идет о вытеснении того, что в прошлом растворяло личность в «природном коллективизме», что «принижало человека», недооценивало его уникальную сущность как подобия Бога. Сегодня, уже в посткрымской России, на самом деле призывы Николая Бердяева взять все то положительное, что было у католичества, которое всегда «развивало и дисциплинировало личность», в котором всегда была «динамическая энергия»[194], будут восприниматься как откровенное предательство по отношению к России.

Уже бессмысленно спорить о том, можно или нельзя было избежать нынешнего фронтального, в том числе и идеологического противостояния посткоммунистической России с Западом, избежать войны на Украине. Не забывайте, что идеология культурного противостояния России с Западом стала, по сути, государственной по крайней мере за два года до событий на Украине, до присоединения Крыма к России.

Но когда это, то есть конфронтация России с Западом, произошло полностью и окончательно, когда многие в России, и не только в России, воспринимают нынешнюю гражданскую войну в Донбассе как войну России с США, с Западом, Константин Леонтьев окончательно получил право на духовное и идейное лидерство в посткоммунистической России. Все в данном случае оказалось к месту: и учение о грядущей смерти западной, мещанской буржуазной цивилизации, цивилизации всеобщей пользы, и критика ценностей буржуазной цивилизации, ценностей свободы, особенно демократии, «равенства личных прав», прав личности, самоценности человеческой жизни, и его критика космополитизации вкусов, нравов. И самое созвучное нынешним настроениям – убеждение, что без таких скреп, как «крепостное право» (вспомните о недавнем признании Валерия Зорькина), Россия не стала бы великой державой. «…Пора же, наконец, сознаться громко, – настаивал Константин Леонтьев, – что и вся Россия, и сама царская власть возрастали одновременно и в тесной связи с возрастанием неравенства в русском обществе, с утверждением крепостного права…»[195] Нынешней России особенно близка вера Леонтьева в то, что Россия несет в себе лекарство, дающее возможность человеческой цивилизации спастись от убивающей ее болезни буржуазности. Нынешней России Константин Леонтьев близок прежде всего как последователь Николая Данилевского, создателя учения об особой русской цивилизации, противостоящей Западу, как мыслитель, который вслед за Николаем Данилевским верил, что русским суждено создать совершенно своеобразную культуру, отличную от западноевропейской. Я чуть не забыл сказать и о не менее важной для современной России идеи, что моральный подход к оценке исторических эпох и исторических деятелей неправомерен. На самом деле Константин Леонтьев стал для нас «Карлом Марксом» посткоммунистической России. Правда, из нынешних патриотов мало кто знает, что они исповедуют ценности Константина Леонтьева, а иногда дословно повторяют его высказывания.

Можно привести множество доказательств того, что на самом деле современная Россия исповедует прежде всего консерватизм Константина Леонтьева, а не консерватизм Николая Бердяева. Примером тому могут быть и труды Центра проблемного анализа, возглавляемого руководителем Фонда Андрея Первозванного В. И. Якуниным. В трудах этого центра происходит уже советская интерпретация аскетического, монашеского православия Константина Леонтьева. Никто так откровенно не настаивал, что монастырский труд и монастырский образ жизни при «минимуме материальных благ» является уделом и привилегией русских, как эксперты названного выше центра. Этими экспертами было потрачено много сил, чтобы доказать, что «существование на минимуме материальных благ» ближе душе русского человека, больше дает для духовного здоровья нации, чем благополучная жизнь при достатке[196].

Но, на мой взгляд, наиболее ярким доказательством того, что философия Константина Леонтьева все больше и больше овладевает в последние годы умами нынешней России, является перемена идеологических акцентов в публичных выступлениях бывшего митрополита, а последние пять лет – Патриарха РПЦ Кирилла. В середине нулевых, когда митрополит Кирилл был руководителем Отдела внешних сношений РПЦ, как известно, некоторые представители националистической интеллигенции даже обвиняли его в «экуменизме». По крайней мере, обращает на себя внимание, что в публичных выступлениях митрополита Кирилла, и в особенности в экономической доктрине РПЦ, которую он часто озвучивал тогда, не было признаков увлечения им учением об особой русской цивилизации, критики гуманистических ценностей благополучия, тем более не было даже намеков на отказ от моральной оценки событий русской истории. Я тогда, как обозреватель «ЛГ», с удовольствием комментировал эти выступления митрополита Кирилла, ибо все, что он говорил, мне как противнику марксизма, коммунистического учения и морали, было близко. Все-таки во всем, что тогда говорил митрополит Кирилл, чувствовался и гуманизм, и реализм. Тогда митрополит Кирилл защищал право русского человека на достаток, его собственный благоустроенный дом. Если человек создан по образу и подобию бога, говорил Кирилл, то тогда и его дом несет в себе божественное начало. Тогда, еще шесть – восемь лет назад, православие, которое присутствовало в публичных выступлениях митрополита Кирилла, было ближе к тому, что русские философы называли «социальным» христианством, несущим в себе терпимость к благам жизни человека в земной жизни. Тогда я лично не слышал от митрополита Кирилла того, что он, к примеру, говорил в рождественском интервью Дмитрию Киселеву, что после сытой и обильной жизни нулевых не будет ничего плохого, если русские временно пройдут через лишения.