Традиционный русский недостаток, дефицит самостоятельного мышления, который обличала русская интеллигенция, начиная со статьи Александра Герцена «О дилетантизме», стал острее, чем даже в советское время. В СССР многие, даже очень многие думали, но про себя. Но сейчас, кстати, как всегда было на Руси, думающий русский – или «еврей», или «поляк», или враг, предатель. На Руси, на что обращал внимание Максим Горький, думающий человек всегда чужой.
Теперь становится очевидным, что сегодня стали доминирующими те особенности русского национального сознания, которые, как говорил Николай Трубецкой, являются «наследством Чингисхана», наследством всевластия правителей России, которые сдерживают творческие, созидательные потенции русского народа. Нельзя созидать, творить, заниматься самосовершенствованием, к чему призывал тот же Бердяев, если ты лишен чувства реальности, живешь мифами, иллюзиями, не хочешь знать, видеть правду. Еще раз хочу сказать. Запрос на красивую ложь, на самодержавие, запрос на «подданство», на долготерпение как шел снизу, так и идет снизу. Какой может быть оптимизм в отношении народа, который так и не смог за четверть века назвать преступление преступлением, осудить красный террор и особенно сталинские репрессии, который по-прежнему, в силу своего романтизма, так и лишен чувства реальности, не в состоянии впустить в душу Правду, которая ему неприятна, напоминает ему о несовершенстве, отсталости его быта, жизни. И самое поразительное, что само по себе преодоление безграмотности, того, что Иван Бунин, Николай Бердяев называли «дикостью и невежеством» русского народа, не привело к оздоровлению ума, к преодолению традиционного дефицита реализма. Напротив, чем образованнее русский человек, тем легче его соблазнить различного рода мессианистскими проектами типа проекта воссоздания Новороссии, «спасения русского мира».
Современный русский человек в подавляющем большинстве во имя сохранения духовного комфорта просто выбрасывает из своего сознания те факты, события, тот опыт, который подрывает его веру в утраченный советский рай. Один из участников московского экономического форума 2016 года, доктор экономических наук, кстати, одновременно успешный предприниматель, со страстью доказывал мне, внушал мне абсолютный абсурд, что «в СССР было легче выехать за рубеж, чем сейчас». Понятно, что не может быть диалога в России между теми, кто живет мифами, и теми, кто наделен здравым смыслом. Не забывайте, что те, кто наделен здравым смыслом, чувством реальности, уважением к истине, составляют абсолютное меньшинство.
Изучая русскую публицистику, посвященную особенностям русского национального сознания, начиная с «Избранных мест из переписки с друзьями» Гоголя, я создал список черт, отличающих русского человека от западного. Сейчас, примеривая этот образ русскости к современной России, я обнаруживаю, что на самом деле русский ХХ век, русский большевистский век не привнес в русское сознание ничего нового. Понятно, что большевизм мог только обострить те болезни, которые помогли ему прийти к власти и к освобождению от которых призывал тот же Бердяев в своей программе оздоровления России. «Народная идея распределения и раздела», противостоящая западному производственному подходу, который ставит во главу угла культуру и дисциплину труда, «личную инициативу и личную ответственность», жива до сих пор. Конечно, не у всех. Но нуждающиеся, которые составляют большинство, связывают все надежды на выживание с государством. Правового сознания как не было в России, так и нет. Подавляющее большинство населения России не интересуют правовые аспекты присоединения Крыма к России. И здесь в отношении к праву опять коренные различия между традиционным русским сознанием и сознанием западного человека. Мы по-разному отвечаем на вопрос: что можно и что нельзя?
Все те черты русского национального характера, которые Николай Трубецкой называл «наследством Чингисхана», не только остались, но и укрепились. Лидером, вождем для русских, как и для их учителей-монголов, может быть только жесткий, твердый политик, который не боится смерти, стремится и добивается всевластия, то есть по природе авторитарная личность. И подобное отношение к власти до сих пор удобно русскому человеку, ибо снимает с него личную ответственность за просчеты и ошибки самодержца, – сегодня даже представители «путинского большинства», которые начали связывать свою бедность с его внешней политикой, с Крымом, как мантру, повторяют: «А нас, простых людей, никто никогда в России не спрашивает».
Отсюда и успех Путина, несмотря на то, что его на самом деле четвертый президентский срок отмечен существенным снижением уровня жизни подавляющей части населения. Никого у нас в России не интересует ни гибель сотен русских людей во время гибридной войны с Украиной, ни гибель 230 пассажиров «Когалымавиа» под Синаем, что было расплатой за начало нашей бомбежки ИГИЛ в Сирии. Проблемы жертв, человеческой цены наших побед как не было в России, так и нет до сих пор. Нам не жалко прежде всего себя, своих. Горбачеву не простили «пустые полки» магазинов, а Путину пока что прощают утрату «сытости» нулевых. Большинство начало сегодня уже экономить на еде, но молчит. И слава богу. Ибо нет ничего страшнее в России, чем бунт нуждающихся и голодных.
Сегодня в России все держится на так и не преодоленном «беспрекословном подчинении» власти, которая, согласно учению Николая Трубецкого, есть стержень туранской, тюркской психологии и на которой, как он считал, «держалась Русь, что придавало ей устойчивость и силу»[175].
Поразительно, но это тяжкое «наследство Чингисхана», какая-то мутность сознания, проявляющаяся, согласно учению Николая Трубецкого, в дефиците концептуального мышления, способности искать истину, смысл происходящего, характерна не только для малообразованных русских, но и довольно часто для русских с научными, докторскими степенями. Дефицит страсти к самопознанию, как обращал внимание Николай Трубецкой, – это у нас тоже от монголов, от эпохи Чингисхана. Преобладающее большинство «Московского экономического форума», который проходит в МГУ весной, – это преподаватели и ученые не просто левых, прокоммунистических взглядов, но люди с какой-то «неподвижностью», косностью ума. Даже они, якобы экономисты, ничего не хотят знать о структурных и прежде всего экономических причинах распада СССР, об обреченности советской мобилизационной экономики, и, как простой, далекий от науки народ, во всем обвиняют Горбачева, который якобы «сознательно, по заданию американцев развалил страну».
Исследователи русского национального сознания – и Иван Бунин, и Максим Горький, и Николай Бердяев, и Семен Франк, и даже Николай Трубецкой – не связывали русский максимализм, неумение найти середину, прийти к компромиссам с туранским, монгольским наследством. Хотя обращает на себя внимание, что и украинцы, и белорусы, сформировавшиеся как нация в литовско-польском мире, как раз и отличаются от великороссов именно способностью к компромиссам, как говорят белорусы, «умиркованностью». Чувством меры. И мне думается, что в русском максимализме все-таки больше от туранского культурного, политического наследства, чем от славянских корней. Известно, что большевиков отличала от меньшевиков именно ставка на революцию, то есть философия «максимализма». Максимализм как особенность русского национального сознания как раз и был благодатной почвой для распространения большевизма как философии революции, то есть того же максимализма. «Максимализм», объяснял Ленин Патресову, как раз и есть суть революции. Если «либералы ограничивались реформами, – писал Ленин, – мы требовали, проповедовали, готовили и пр. революцию. Тут дело не в „конкретности“, а в основном принципе (сути) всякой революции: смещение старого класса, завоевание „всей власти“ новым классом»[176]. И эта характерная для Ленина революционность, ставка на максимализм и делали его, Ленина, как точно подметил Лев Троцкий, «русским национальным типом». И он был типично русским человеком не только по психологии. Для него была характерна традиционная русская жестокость, и прежде всего жестокость по отношению к своим, полное отсутствие идеи национальной общности, отсюда и его «палачество» по отношению к «реакционным классам». Он отличался не только максимализмом, но и неразвитостью способности к сомнению. Он никогда не терзался сомнениями, а от начала до конца был верен раз и навсегда вошедшим в его сознание идеям, и прежде всего идеям революционного марксизма. Не забывайте, у Ленина по отцу было и туранское происхождение, его бабушка была калмычкой. Все народы России соединились в этом человеке.
Само собой понятно, что либерализм как ставка на реформы несовместим с нашим максимализмом, нашей революционностью. Гайдар не проводил реформы. Он устроил новую революцию! В том-то и дело, и этот факт также подрывает оптимизм в отношении будущего России, что и либералы, оппоненты нынешней власти, точно так же страдают туранским максимализмом. Люди, называющие себя в России «либералами», «демократами», после своей победы в октябре 1993 года строили именно самодержавную Россию. Конфликт между Горбачевым и Ельциным был и конфликтом между южнорусским типом, смесью малоросса и великоросса, с характерной для этого типа неконфликтностью, поиском компромисса, и московским, туранским типом, который хочет всего и сразу, который вместо того, чтобы договариваться со своим политическим противником, предпочитает его по-русски, «по-революционному» убрать. Но для того, чтобы «убрать» Горбачева из Кремля, Ельцину пришлось убрать с политической карты мира и СССР. На мой взгляд, Путин, в отличие от Горбачева, является истинно русским национальным типом, ибо он на самом деле несет в себе все наследство туранской психологии. По строю души и ума он ближе к турку Эрдогану, чем к славянину Горбачеву. Отсюда максимализм во всем: если «суверенитет», то абсолютный суверенитет от США, несмотря ни на что. Кстати, когда Путин пришел к власти, я сразу понял, что русско-украинский конфликт неизбежен. У Путина нет в душе того славянства, «умиркованности», которые были необходимы, чтобы сохранить Украину в русском мире.
И отсюда, от несовместимости реформ как постепенного, поэтапного преобразования действительности с нашей психологией с ее максимализмом, жаждой всего и сразу, тоже идет пессимизм. Скоро уже нечего будет революционизировать, не будет ни «старого класса», который надо убрать, ни «нового класса», который придет ему на смену. А у нас, у русских, нет этих чувств, которые у других народов сдерживают насилие по отношению к своим. «Поляк в поляка не стреляет», – как мантру, повторяли поляки осенью 1980 года, когда возникла угроза гражданской войны. У нас, у русских, подобные настроения невозможны. Поэтому русские танкисты спокойно расстреляли русских у Белого дома утром 4 октября. И, кстати, РПЦ, по сути, мало что сделала, чтобы избежать этого кровопролития. Кстати, поляки, среди которых я жил несколько лет в конце семидесятых – начале восьмидесятых, при всех своих славянских чертах, к счастью для них, лишены и туранской покорности, туранского русского долготерпения, и, самое главное, русского спокойного отношения к проявлению всевластия своих правителей. В Польше по этой причине не было никаких шансов у просоветских коммунистов, не мог появиться правитель со сталинскими садистскими наклонностями и тем более не могло появиться всенародной любви к тирании убийцы.
И самое поучительное, что имеет отношение к сегодняшнему дню, к постсоветской истории. Большевизм вырос из русского максимализма. Но после смерти большевизма, распада советской системы этот максимализм как сознательное отречение от учета неоднозначности, противоречивости человеческого бытия остался и, как всегда, стал основным препятствием на пути постепенных реформ. Теперь лично мне стало понятно, что и смена власти демократическим путем, путем перехода власти к оппозиции, тоже невозможна в России в силу того, что революции, кардинальные перемены наверху ближе нашему национальному сознанию, чем реформы, смена власти в рамках одного и того же идеологического тренда. Смена власти у нас обязательно связана со сменой государственной идеологии. Отсюда и наше чисто русское существование «несистемной оппозиции», партии государственного переворота наряду с системной оппозицией. За тактикой Навального стоит чисто русский, ленинский максимализм: добиться власти путем государственного переворота. Отсюда его призывы «идти на Кремль». И полностью сменить «класс», стоящий у власти, ибо он, с его точки зрения, аморален: «ЕР – партия жуликов и воров».
Поэтому и все движение нашей политики начиная с 1991 года есть движение от одной революции к другой, от революции 1991 года к революции 1993 года, а затем к антиолигархическому перевороту Путина, забравшего власть у Березовских и Ходорковских. Нельзя понять смысл дела «ЮКОСа», не учитывая не только его политическую подоплеку, но и русскую историческую подоплеку. Пора понять, что наша самодержавная политическая культура в принципе несовместима с рыночной экономикой в точном смысле этого слова. При традиционном русском самодержавии, которое стоит за нынешним авторитаризмом Путина, когда президент России приобретает полномочия главного и единственного арбитра абсолютно по всем спорным вопросам, начиная от конфликтов между братьями Ротенбергами и дальнобойщиками и заканчивая конфликтом между «Роснефтью» и Владимиром Евтушенковым, невозможно существование права собственности в европейском смысле этого слова. Этого не понимал якобы умный Михаил Ходорковский, который начинал борьбу за власть с Путиным, получившим в том числе и от него самодержавные полномочия по нашей самодержавной конституции.
И, честно говоря, шансов на оздоровление нашего традиционного российского максималистского, а потому мифологического мышления на самом деле мало. Здесь снова серьезным препятствием является туранское наследство. Откуда идет неподвижность, леность мысли русского человека, особенно леность мысли при оценке общественных процессов, которые он наблюдает? От того, объяснял Николай Трубецкой, что русские как представители «туранской психики» всегда сводят неоднозначное и сложное к простому и однозначному, мыслят, как правило, «простыми и симметричными схемами». Ленин был как раз типичным представителем туранской психологии и именно потому до конца жизни (в отличие от немецких марксистов, к примеру, в отличие от Бернштейна), так и не смог выйти за рамки простого и односложного революционного марксизма конца сороковых годов XIX века, от марксизма «Коммунистического манифеста». Он никогда не принимал в расчет те изменения в положении рабочего класса, которые легли в основу «ревизионизма Бернштейна». И подавляющее большинство бывших советских людей просто не в состоянии выйти за рамки «простых и симметричных» идеологических схем, на которых была построена советская идеология, выйти за рамки советского идеологического дискурса. Понятие «эксплуатация человека человеком», «античеловеческая сущность капитализма», а потому и ожидание неизбежной гибели капитализма, сидит не только в сознании Геннадия Зюганова, членов КПРФ, но и подавляющего большинства современных россиян. Советская туранская вера в возможность создания непротиворечивого, абсолютно доброго мира сидит до сих пор в нашем русском сознании. А потому и нет на самом деле реализма, нет понимания, что непротиворечивую, без недостатков экономику создать невозможно, что надо выбирать что-то одно – или эффективную экономику, которая может накормить людей, или полное, абсолютное коммунистическое равенство.
Часто полемизируя с Александром Прохановым в различного рода телевизионных шоу, я имел возможность убедиться, что на самом деле нас отличает друг от друга не столько система ценностей, сколько способ мышления. Проханов, как всегда, строит однозначную красивую картину мира, не задумываясь о существовании условий ее воплощения в жизнь. Для него важнее всего картинка, образ будущего. Раньше – счастье коммунизма, сейчас – счастье возрожденной из пепла «российской империи». Я, как дитя трех славянских народов – русских, украинцев, поляков, с примесью латышской крови, тем более как одессит с характерным для них чувством реализма (для одесситов здравый смысл является религией), просто не мог не видеть, что картинка «русского мира» или «возрожденной империи» находится в вопиющем противоречии с реалиями жизни постсоветского мира. И какой тут может быть спор, диалог по существу? – никакого! Конфликт между путинским большинством и теми, кто критически, как я, относится к его новой внешней политике, – это не столько идеологический конфликт, сколько цивилизационный. Особенность тех 80 % населения, которые сейчас поддерживают конфликтную внешнюю политику Путина, в том, что они не видят, более точно, не хотят в упор видеть некоторые неизбежные негативные последствия новой внешней политики Путина. Из того факта, что неистребима привычка русского человека мыслить «простыми и симметричными схемами», то есть на самом деле привычка не мыслить, не видеть, не признавать то, что не укладывается в простые, красивые схемы, как раз и происходит мой пессимизм. И именно это органическое слияние туранского максимализма в стремлении к однозначным, простым ценностям с максимализмом, мессианизмом марксизма как раз и породило эту поразительную устойчивость советских стереотипов сознания.
И беда наша состоит не только в том, что этот советский схематизм сознания, привычка мыслить плоско, просто, становится неадекватной современному миру, который построен на динамизме, творчестве вечно ищущего, спорящего мышления. Беда еще в том, как предупреждал еще Николай Трубецкой, что конфликт между простыми и красивыми схемами и реальностью рождает «маньяка-фанатика, лишенного всякой душевной ясности и спокойствия», рождает маньяка, который стремится воплотить в жизнь свою простую схему «путем насилия»[177].
Наша неспособность соединить в сознании ценность свободы, ценность человеческой жизни с ценностью национальной, государственной, на мой взгляд, также идет не столько от скреп, сколько от груза туранского наследства. Поляки не меньше нас озабочены своим национальным достоинством, не меньше нас гордятся своей польской государственностью. Но им, в отличие от нас, удается соединить свои государственнические чувства с христианским отношением к человеку как к самоценности. Все-таки поляки, при всех оговорках, любят друг друга.
А у нас, свидетельством чему посткрымская Россия, снова государственность как самоцель противопоставляется ценности человеческой жизни, ценностям свободы и достатка, ценности личного счастья. Сытые, не знающие в жизни нужды члены правительства с утра до вечера убеждают теряющих свое скромное благосостояние граждан, что во имя возрождения нашего традиционного державничества не грех снова пройти через голод блокадного Ленинграда.
И здесь, на мой взгляд, многое объясняет то, от кого мы, русские, получили свою государственность и каким образом. Честно говоря, рассуждения Николая Трубецкого о татарском происхождении «Московского государства» с каждым днем становятся все более и более актуальными. Наблюдаешь соревнование Путина и Эрдогана в защите своего национального достоинства и сразу осознаешь, что действительно «русский царь явился наследником монгольского хана», что «свержение татарского ига» свелось лишь к смене названия самодержавия, «к замене татарского хана православным царем и к перенесению ханской ставки в Москву»[178]. Но при этом, как подчеркивал Николай Трубецкой, суть этого самодержавия, этого всевластия не изменилась.
Да, идейная, вернее, религиозная суть превращения московского улуса империи Чингисхана в Московское царство, то есть «религиозное горение помогло Древней Руси облагородить татарскую государственность»[179], но ее политическая суть, а именно сверхвластие ее правителей, осталась неизменной.