Но все же для национал-социализма характерна преступная жестокость к чужим, к представителям не своей национальности – к евреям, цыганам, полякам. А особенность большевизма, особенно в его сталинском варианте, состояла в той же поразительной жестокости, но к своим. То сладострастие, с каким большевики убивали своих, было уникально для человеческой истории. Одним из многих примеров человеконенавистнической сути большевизма была история раскулачивания, переселение так называемых кулаков и их семей в Сибирь зимой. Недавно «Новая газета» опубликовала воспоминания подобной жертвы раскулачивания, переселенной в Сибирь старообрядки Феоктисты Помоновны Казанцевой. Вот выдержки из ее рассказа: «Пороли и гнали – как скотину, охранники все с бичами. У меня годовалое дитя на руках умерло в дороге. Похоронить не дали. Били плетьми, рядом еще трое ребятишек ревут. Положила мертвого сына под кустик, заложила ветками и пошла. В топях под Колпашево три года терпели, потом сбежали. Была красивая шаль, за нее наняла людей, сплавили нас по реке. Долгой дорогой домой младший сжег пятки: в костер погреть ножки совал. До конца жизни потом с ними маялся»[110]. И здесь жестокость марксизма соединялась с русской жестокостью. Особенность русской национальной жестокости состоит в том, что она проявляется прежде всего по отношению к своим. Поэтому картина этого сталинского истязания собственного населения производила такое ужасное впечатление на современников нашей коллективизации в Европе.
В самих антисемитских страстях Адольфа Гитлера ничего нового не было. Решить «основной вопрос», как известно, пытался и ветхозаветный Навуходоносор. Как писал по этому поводу Сергей Булгаков, антисемитизм сидит в душе каждого христианина. Но надо видеть и знать, особенно нынешним, все еще многочисленным в России поклонникам коммунизма, что до марксистского учения о классах, о так называемых «раскулаченных», «отживших» классах не могла возникнуть сама проблема социального, а тем более физического уничтожения людей в таких гигантских, многомиллионных масштабах! Конечно, лично Карл Маркс не несет ответственности за преступления против человечности, совершенные большевиками, как и Жан-Жак Руссо не несет ответственности за преступления якобинцев. Но нельзя не видеть, что сама логика красного террора, то есть казнь человека не за совершенный поступок и даже не за убеждение, а за принадлежность к классу, а чаще всего за внешний вид, вырастала из учения о противоположности между классами, противоположности между пролетариатом, который был, по Марксу, «сердцем» и «смыслом» человеческой истории, и классами, которые, как он считал, были обречены на исчезновение самим ходом истории. Кстати, идеологи красного террора не стеснялись своих зверств, своей жестокости по отношению к своим жертвам, ибо они были убеждены, что каждое совершенное ими убийство приближает человечество к тысячелетнему счастью. История нашей гражданской войны подтвердила мысль Семена Франка, что чем выше идеал, чем сильнее стремление к «всечеловеческому счастью», тем больше жажда разрушения того, что есть, тем больше зверств и преступлений допускается при его достижении[111]. Право на насилие, на «ломку государственного права», как правило, оправдывается святыми правами обездоленных, у Гитлера – святыми «правами народа». У большевиков и национал-социалистов, конечно, было различное понимание справедливости. Но тем не менее и у первых, и у вторых само понятие «справедливость» является исходным при обосновании права на насилие, права на существование «революционной партии». Гитлер, как и Ленин, называет свое детище «революционной партией».
И, наверное, совсем не случайно во всех исследованиях преступлений большевизма, которыми в той же Германии уже с начала 1920-х занимались целые коллективы, главным аргументом, свидетельствующим об античеловеческой сущности советской власти, была концепция красного террора, изложенная в одной из статей М. Лациса. Лацис откровенно говорил, что в основе красного террора лежит стремление «уничтожить буржуазию как класс». «Мы за то, – учил М. Лацис, – чтобы искоренить буржуазию как класс. Вам не нужно доказывать, что тот или другой словом или делом вредят интересам советской власти. Первое, что вы должны спросить у арестованного: к какому классу он принадлежит, откуда родом, что за воспитание он получил и кто по профессии? Эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого. Это есть квинтэссенция красного террора»[112].
Для меня большевизм и немецкий национал-социализм – равное зло. Я не вижу существенных различий между классовым геноцидом, когда человека можно было убить за его профессию, и этническим геноцидом, когда человека, даже младенца, убивают за принадлежность к нации. «Уникальность» нацистских преступлений состояла только в том, что гитлеровцы использовали, в отличие от большевиков эпохи Сталина, самые современные технологии уничтожения людей. Газовые камеры, с помощью которых палачи убивали евреев, детей, были действительно самой отвратительной формой массового убийства людей. Все-таки массовые формы ликвидации людей посредством выстрела в затылок во время красного террора и сталинских репрессий 1937–1938 годов – это еще один признак традиционной отсталости России.
Конечно, как во всем, Ленин еще не Гитлер. При нем борьба с классовым врагом не распространялась на жен обреченных, тем более на их детей. Но выселение во время коллективизации кулаков вместе с семьями, с детьми, зимой в Сибирь, в неотапливаемых товарных вагонах было уже чем-то, напоминающим гитлеровские газовые камеры. Ведь было очевидно, что этого переселения и этого холода не выдержит большинство детей, и они умрут еще по дороге. Свидетельством тому – процитированные выше воспоминания об ужасах коллективизации староверки Феоктисты Казанцевой. А политика голодомора, изъятие у крестьян хлеба – это уже откровенный Холокост. Муки матери, на глазах которой с криками умирают ее дети, иногда по очереди все дети, ничем не отличается от мук матери, которая с ребенком на руках идет в газовую камеру.
Трудно спорить с теми, кто утверждает, что декрет о «красном терроре» от 5 сентября 1918 года, провозгласивший, что «укрепление Советской Республики против своих классовых врагов должно осуществляться путем их изоляции в концлагерях, и лица, имеющие отношение к организациям, заговорам и мятежам белогвардейцев, подлежат расстрелу», давал «зеленый свет» концлагерям Гитлера.
Понятно, что сам факт первенства во времени преступлений против человечности, совершенных большевиками, над преступлениями национал-социализма ни в коей мере не оправдывает ужасы Освенцима. В равной мере как и решающая роль СССР в разгроме фашизма не может быть моральным оправданием откровенных зверств красного, а потом сталинского террора. Никуда нам не уйти от того страшного и неприятного факта, что именно советская Россия принесла в историю уникальный опыт уничтожения классов, уничтожения миллионов людей. Понятно и то, что национал-социализм, используя красный, большевистский террор как пугало для растерявшегося буржуазного общества, нес в себе не меньше человеконенавистничества, чем русский марксизм. На мой взгляд, этнический геноцид, когда убивают даже грудных младенцев только потому, что они евреи или цыгане, страшнее, бесчеловечнее, чем классовый геноцид, когда мужчину, взрослого мужчину убивают за принадлежность к классу или к партии. Безумие классового геноцида, организованного большевиками, иногда приближалось, даже совпадало со зверством этнического геноцида. Красноармейцы, по признанию Крупской, получали удовольствие от четвертования штыками тел детей-юнкеров. Приговаривая к голодной смерти деревни, окруженные красноармейцами, Сталин уже предвосхитил, по сути, газовые камеры Гитлера. От голода прежде всего умирали маленькие дети. Так что спор между большевиками и гитлеровцами о первенстве в деле жестокости можно продолжать до бесконечности. Коммунистический идеал равенства породил не меньше страданий, чем расистский идеал превосходства арийцев над другими народами.
Пангерманизм как составная часть идеологии национал-социализма появился задолго до рождения Гитлера как политика. Книга Отто Рихарда Танненберга «Великогермания. Предстоящая работа в ходе ХХ века» была издана в 1911 году. Но после появления первого марксистского государства на земле, после появления угрозы современной Европе, после появления угрозы распространения на всю Европу карательного опыта русской ЧК и связанного с ней «страха» появляется возможность соединить идею пангерманизма с исторической миссией противостояния марксизму и тем самым – якобы, повторяю, якобы спасения человеческой цивилизации. Большевистская революция с ее зверствами придавала на первых порах – на самом деле до начала 1939 года, до начала Второй мировой войны – гуманистическую легитимность фашизму как силе, способной уберечь Европу от кошмаров ЧК. Несомненно, Сергей Булгаков был прав, мессианизм фашизма сначала Муссолини, а затем Гитлера был порожден мессианизмом марксизма с его учением о победе мировой пролетарской революции. В изданных Бухариным «Директивах Коммунистического Интернационала» говорилось: «Родилась новая эпоха. Эпоха крушения капитализма, его внутреннего распада, эпоха коммунистической революции пролетариата <…> Она должна свергнуть господство капитала, исключить возможность войн, уничтожить границы между государствами, превратить весь мир в сообщество, работающее для себя, сделать реальностью братство и освобождение народов. <…> Отбрасывая половинчатость, лживость и разложение отживших официальных социалистических партий, мы, коммунисты, объединенные III Интернационалом, ощущаем себя прямыми продолжателями героических стремлений и страданий целого ряда поколений революционеров от Бабефа до Карла Маркса и Розы Люксембург»[113]. Но апофеозом этих мессианистских надежд и предвидений стал призыв Исполнительного комитета Интернационала, адресованный в честь 1 Мая коммунистам Баварии, воодушевленный сознанием того, что теперь наряду с Российской существуют уже Венгерская и Баварская Советские республики: «Буря грянула. Пожар пролетарской революции с неудержимой силой полыхает по всей Европе. Приближается момент, которого ожидали наши предшественники и учителя <…> Мечта лучших представителей человечества становится явью <…> Час угнетателей пробил. День 1 Мая 1919 года должен стать днем выступления, днем пролетарской революции во всей Европе <…> В 1919 году родился великий Коммунистический Интернационал. В 1920 году родится великая Интернациональная Советская республика»[114]. Мессианизмом, ожиданием скорой
В том-то и дело, что тогда, в начале двадцатых годов ХХ века, после того, как Европа узнала об ужасах большевизации России, фашизм воспринимался не только консерваторами, но и даже некоторыми интеллектуалами именно как свидетельство утраты «инстинкта самосохранения» у испуганной Европы. В ответ на марксистскую программу освобождения человечества от классов, наций, государства с его суверенитетом неизбежно должно было появится учение, претендующее на защиту таких ценностей европейской цивилизации, как народ, нация, национальное государство, национальная культура и т. д. Воинственный радикальный интернационализм марксизма рождал воинственный радикальный национализм фашизма.
Идее классов, борьбы классов Гитлер противопоставляет ценность народа как этнической, исторической общности людей. Отличие народничества Гитлера от русского народничества второй половины XIX века в том, что для него «Народная партия» или национал-социалистическая партия – это объединение всех сословий, и прежде всего интеллигенции и людей физического труда. «Чтобы действительно обеспечить победу народнических идей, – писал Гитлер, – мы должны были создать народную партию, то есть партию, состоящую не только из интеллигентных вождей, а объединяющую в своих рядах и людей физического труда»[115]. А в России в понятие «народ» включались прежде всего и исключительно люди физического труда. Кстати, после появления марксизма как учения о борьбе классов, о противоречии их интересов, было неизбежно появление идеологии, которая бы защищала не просто идею единства нации, но и, упростив, поставила во главу угла идею создания «фашио», сплетения пучка интересов различных сословий и классов. Прямолинейности учения о противоположности классов, об отмирании классов пытались противопоставить довольно сложную конструкцию соединения их интересов в рамках народной целостности фашисты и прежде всего Муссолини.
Тогда, в 1920-е годы, традиционная буржуазная Европа воспринимала созданную большевиками советскую систему с ее подвалами ЦК, где расстреливают людей нагишом, как основную угрозу человеческой цивилизации. О том, что возможны еще более чудовищные преступления против человечности, что возможны газовые камеры, где убивают матерей с грудными младенцами на руках, Европа узнала только в 1945 году. Хотя еще до начала войны, до 1939 года, было много признаков готовящихся Гитлером чудовищных преступлений против человечности. Но тогда, в начале 1920-х, когда только возникал фашизм, сначала в Италии, а потом в Германии, либеральная просвещенная Европа воспринимала его прежде всего тем, чем он на самом деле вначале был, – консервативным националистическим ответом на угрозу советизации, на угрозу прихода к власти коммунистических партий III ленинского Интернационала.
Не забывайте, что Гитлер сначала, до захвата власти, заявлял о себе прежде всего как интеллектуал, защищающий Германию от угрозы надвигающейся марксистской тирании. И в качестве «страшного примера» он, конечно, приводит большевиков, которые действительно умудрились «в короткий срок истребить носителей интеллекта нации»[116]. В нашем российском сознании до сих пор нет понимания того, на что обращали внимание все великие русские философы ХХ века, оказавшиеся после 1917 года в изгнании, – что большевизм, ленинский Октябрь во многом, если не в основном, породил фашизм как радикальный национализм, как идеологию, противостоящую, по словам Гитлера, марксизму как идеологии «быстрого уничтожения независимости всех свободных наций на этой земле»[117]. По крайней мере, подавляющая часть текста «Майн кампф» Гитлера посвящена формированию идеологии и политической партии, которая могла бы на равных сражаться и победить в борьбе с этой, как он считал, марксистской угрозой существованию европейской, даже, по его словам, человеческой цивилизации. Таковы факты, которые мы до сих пор игнорируем при оценке происхождения и идеологической сути гитлеризма. Он, Гитлер, создает, как он пишет, «народническое миросозерцание», которое «должно выковать себе оружие, которое дало бы ему возможность драться за свое дело с таким же успехом, как это делает марксистская партийная организация в ее борьбе за интернационализм»[118]. И после того, пишет Гитлер, как марксизм победил в России, «в своей фанатической дикости погубил 30 миллионов человек, безжалостно перерезав одних и подвергнув бесчеловечным мукам голода других – и все это только для того, чтобы обеспечить диктатуру над великим народом»[119], остается только одно: или выжить, уничтожив опасность марксизации мира, или самим погибнуть.
Об альтернативе: или создание нового немецкого, «нового народного государства», или участь «свидетелей полного краха и гибели буржуазного мира»[120] – Гитлер постоянно говорит в «Майн кампф». Фашизм появляется на политической сцене сначала в Италии, потом в Германии как радикальная тоталитарная форма, противостоящая угрозе распространения власти большевистского ЧК на всю Европу. Социальный расизм большевиков родил еще более уродливую идеологию – этнический расизм Гитлера.
Альтернатива, перед которой Гитлер в своей «Майн кампф» ставил человечество, была ложной. Реальной альтернативой и коммунизму, и фашизму является только либеральная демократия, во главе которой стоят ценности гуманизма. Но угроза экспорта мировой пролетарской революции со всеми ее «чекистскими» достоинствами из России была реальной. И Гитлер искусно использовал эту угрозу большевизации Европы для прихода к власти в Германии. Фашизм и как идеология, и как политическая сила, противостоящая угрозе советизации Западной Европы, сначала в Италии, а затем в Германии воспринимался многими просто как меньшее зло по сравнению с большевизмом. Отсюда и недооценка правящей элитой Запада фашизма как радикального национализма. Почему организаторы мюнхенского «пивного путча» 8–9 ноября 1923 года, в том числе Адольф Гитлер, Эрих Людендорф, отделались сравнительно мягким приговором? По той простой причине, что защита организаторов путча играла на национальных чувствах судей, на их негативном отношении к «революционным посягательствам берлинских коммунистов, руководимых из Москвы», на общем страхе, что из-за слабости социал-демократов, «слабости буржуазно-марксистского берлинского правительства Германия оказалась в смертельной опасности». И Гитлер в своей заключительной речи на суде уже обращался к своим судьям как к единомышленникам, оправдывая себя тем, что он «хотел уничтожить марксизм», поскольку марксизм со своей разлагающей деятельностью повинен в поражении Германии в мировой войне и стоит на пути того «последнего Божьего суда, предстать пред которым… мы готовы и желаем»[121].
Марксистская идея уничтожения нации как социальной общности людей неизбежно должна была породить в национализированной с середины XIX века Европе защитников этой «национальной скрепы». На чем накануне прихода к власти делал акцент Гитлер в своих речах, выступая перед массовой аудиторией? На идее спасения немецкой нации от угрозы марксизма, на идее защиты нации как национальной ценности. Он в это время, как мантру, повторял: «Победит либо марксизм, либо немецкий народ». И, кстати, не зная трудов русских критиков марксизма, того же Бердяева, он все время повторял его слова о том, что марксизм является «мировоззрением разрушения и вечного отрицания».
Мессианизм Гитлера, как и мессианизм марксизма, проявляется прежде всего в его стремлении вписать свой расовый проект в столетия мировой истории. Мессианизм Гитлера проще, вульгарнее мессианизма Маркса. У последнего переход от «предыстории» к «подлинной истории», к тысячелетней эпохе коммунизма. А Гитлер марксистскому мессианизму противопоставляет свой мессианизм, свою программу спасения мира. Он пытается оправдать свой «фантастический антисемитизм» тем, что он, в отличие от «марксизма, отрицающего в человеке личность» и «оспаривающего значение народности и расы» и тем самым якобы «отнимающего у человечества предпосылки его существования и культуры», ставит во главу угла принцип «извечного превосходства силы и индивидуальности»[122]. Радикальный национализм, как и революционный марксизм, не может существовать без образа «заклятого врага». И, конечно, Гитлер, как и его учителя большевики, видит в «народных массах» источник великих свершений. «Движущей силой больших переворотов», настаивает Гитлер, являются «широкие массы народа». Он, Гитлер, призывает свою партию понять, «какие невиданные силы заложены именно в народной массе как носительнице революционной борьбы»[123]. И гитлеровское «здоровый дух живет только в здоровом теле» тоже близко нашему советскому сознанию. Речь идет о «каких-нибудь 600 лет, в течение которых созданное им нацистское государство будет заниматься производством физически полноценных немцев»[124].
И сам тот факт, что Ленин, большевики позиционировали себя на мировой сцене как подлинные марксисты, и, на мой взгляд, они действительно были подлинными революционными марксистами (нереволюционный марксизм – это бессмыслица), давал основание сначала Муссолини, а затем Гитлеру возможность жестче привязывать кровь и ужасы большевистской революции, ужасы ЧК к понятию «марксизм». «Устранил ли этот марксизм нищету там, – спрашивал Гитлер своих слушателей в берлинском Дворце спорта 2 марта 1933 года, – где он одержал стопроцентную победу, там, где он царит реально и безраздельно, в России?» И сам себе отвечал: «Действительность говорит здесь прямо-таки потрясающим языком. Миллионы людей умерли от голода в стране, которая могла бы стать житницей для всего мира… Они говорят „братство“. Знаем мы это братство. Сотни тысяч и даже миллионы людей были убиты во имя этого братства и вследствие великого счастья. <…> Еще они говорят, будто превзошли тем самым капитализм… Капиталистический мир должен давать им кредиты, поставлять машины и оснащать фабрики, предоставлять в их распоряжение инженеров и десятников – все это должен делать этот другой мир. Они не в силах это оспаривать. А систему труда на лесозаготовках в Сибири я мог бы рекомендовать хотя бы на недельку тем, кто грезит об осуществлении этого строя в Германии <…> Если слабое бюргерство капитулировало перед этим безумием, то борьбу с этим безумием, вот что поведем мы»[125].
Даже характерная для соратников Ленина ненависть к сытости, к достатку так называемой буржуазной «цивилизации», ненависть, конечно, на словах, отпугивала Запад от большевистской России. В своих воспоминаниях о «Двенадцати днях в Германии» (октябрь 1920 года) Григорий Зиновьев больше всего возмущался «изобильными магазинами, битком набитыми деликатесами», и сытыми, тупыми буржуями», которыми полна столица Пруссии. Ненависть к буржуазии и капитализму Зиновьева, как и у всех ленинцев, была замешана на ненависти ко всем благам жизни, которые принесла людям западная цивилизация. Отсюда, соответственно, и реакция Запада на призывы советской России к уничтожению созданной им цивилизации. Как писала в начале 1930-х газета «Таймс», «в мире недостаточно места сразу для большевизма и цивилизации». Фашизм – не меньшее зло, чем большевизм. Но надо помнить, что это страшное зло появилось в контексте противостояния русского коммунизма и европейской цивилизации.
Национал-социалисты, что, на мой взгляд, важно учитывать и сегодня, в начале XXI века, крайне умело использовали самые слабые места всех марксистских партий – и социал-демократических, и коммунистических. А именно – их нарочито критическое отношение к традиционным ценностям, к национальным традициям, национальным святыням. Национал-социалисты выступили на политической сцене и как борцы за немецкую национальную культуру. Еще до прихода к Гитлеру его соратник, идеолог национал-социализма Альфред Розенберг в 1929 году основал «Союз борьбы за немецкую культуру», призывавший немцев на борьбу против «культурного распада» и за «возрождение души». Показательно, что национал-социалистические ячейки на промышленных предприятиях Германии в конце 1920-х – начале 1930-х годов, с одной стороны, не менее жестко, чем марксисты, критиковали деспотизм, эксплуатацию человека человеком, но, с другой стороны, защищали христианские национальные ценности. В брошюре Ганса Шемма с многозначительным названием «Красная война. Мать или товарищ?», которая раздавалась рабочим, читателям предлагалась альтернатива: «христианское жизнеутверждение или варварское уничтожение! <…> Гитлер или Сталин!», и Ганс Шемм призывал их, рабочих, при вечернем звоне произносить молитву: «Сохрани нас, господи, от чумы, от уничтожения большевистским зверем»[126].
Даже исторический материализм Карла Маркса признает громадную роль случайности в человеческой истории, тем более случайности в появлении тех или иных лиц на политической сцене. Но нельзя не видеть, что объективных фактов для появления на политической сцене Европы после Первой мировой войны радикальных националистов, защитников так называемых «национальных ценностей», «национальных святынь», «национальной интеллигенции», то есть фашистов в точном смысле этого слова, было не меньше, чем объективных факторов для победы большевиков в гражданской войне в России. И несомненно, что одним из важных факторов, который породил характерную для фашистов неприязнь, ненависть к советской системе, было физическое уничтожение большевиками прежде всего представителей мелкой буржуазии, духовенства и консервативной интеллигенции. Впрочем, защитник немецкого бюргерства Гитлер на самом деле тоже, как и большевики, расправился с носителями, как он говорил, культа денег. Он их убил не в ГУЛАГе, а на фронтах Второй мировой войны.