Радикальный интернационалистский либерализм рождает столь же радикальный этнический национализм

То, что радикальный либерализм с радикальным интернационализмом неизбежно ведут к радикальному национализму или просто к фашизму в его расистской версии, особенно необходимо учитывать в России, где, по традиции, на смену одной радикальной идеологии приходит другая, столь же радикальная идеология. В девяностых годах ушедшего века у нас доминировало убеждение, что новой демократической России нечего взять из своего прошлого. Теперь, спустя двадцать лет, идеолог путинской России патриарх Кирилл настаивает на том, что Россия играла доминирующую роль в духовном развитии человечества, ибо «в критические моменты истории указывала ему дорогу в будущее». Октябрь останется «великим» даже для руководителя РПЦ постсоветской истории.

Кстати, из руководителей большевистской России только Лев Троцкий, и то будучи в изгнании, в начале 1930-х, обнаружил то, чему посвятил названную выше монографию Эрнст Нольте, – что гражданская война в Германии, борьба между КПГ Э. Тельмана и партией Гитлера, является продолжением гражданской войны, начатой в России в 1917 году. Троцкий уже в 1929 году увидел, что сталинская политика натравливания коммунистов Германии на социал-демократов как на «национал-фашистов» открывает дорогу к власти подлинным фашистам, то есть национал-социалистам. Троцкий понимал и то, что, если это произойдет, если Гитлер придет к власти, то надежды КПГ на то, что они вместе со всеми пролетариями Германии, если уж не через две недели, то через месяц, объединенными силами его свергнут, тщетны. Троцкий видел и то, что даже в голову не могло тогда, в 1929 году, прийти Сталину и руководителям ВКП(б), что если уж Гитлер придет к власти, то не буржуазная Англия или буржуазная Франция, а именно национал-социалистическая Германия начнет войну с коммунистической Россией. И в этой войне, считал Троцкий, Гитлер будет «исполнительным органом всего мирового капитализма»[81]. Как видно, и Троцкий еще в начале 1930-х годов не вычленяет, не рассматривает обособленно антисемитскую природу национал-социализма, а рассматривает его просто как вариант буржуазной идеологии.

Но Троцкий, несмотря на свои пророческие способности, не мог «опуститься до того», чтобы увидеть идейное родство все-таки ненавистного ему национал-социализма с его революционным марксизмом. Он никак до конца дней своих не мог увидеть, что революционизм и стремление к единовластию Гитлера, ставка национал-социализма на насилие и т. д. порождены прежде всего его родным «все или ничего», «жизнь или смерть – третьего не дано». Ставка Гитлера на насилие, его религия войны, войны до победного конца путем физического уничтожения противника, его вождизм, стремление к всевластию, абсолютной власти – все это было позаимствовано национал-социализмом у большевиков. Это видели многие их современники, но только не вожди большевизма.

Лев Троцкий, как и Ленин, и мысли не мог допустить, что может быть нечто общее между марксистами, которые делают ставку на промышленный пролетариат как на «сердце и совесть истории», и национал-социалистами, которые, по его словам, делают ставку на «человеческую пыль», на «чиновников и служащих вместе с их женами и тещами»[82]. Кстати, уже эти приведенные выше рассуждения Льва Троцкого о «непролетариях» как «человеческой пыли» подтверждают мое убеждение, что социальный расизм марксизма так же уродлив, как и этнический расизм Гитлера. Гитлер в этом отношении был более честным. Он никогда не скрывал, что для формирования его стратегии политический опыт большевиков имел для него решающее значение. Гитлер в 1936 году в своем меморандуме о задачах четырехлетнего плана прямо ссылался на «грандиозный» пятилетний план советского государства. Он прямо говорил, что он повторяет советский опыт «мобилизации народа» с «военным вооружением» страны. Опыт всеохватывающей мобилизации на основе государственной идеологии, опыт тотальной централизации всей общественной жизни сверху донизу во имя подготовки к грядущей неизбежной войне был заимствован Гитлером у СССР первой половины 1930-х. Философия диктатуры ускоренного развития была общей и для гитлеровской Германии, и для СССР эпохи сталинской индустриализации. Разница между Гитлером и Сталиным состояла только в том, что национал-социалисты, в отличие от ленинцев, в отличие от Сталина, не проводили во время ускоренной индустриализации грандиозных мероприятий по физическому истреблению населения, целых классов. Национал-социализм не знал ни опыта «ликвидации кулачества как класса», ни «голодомора» как «условия ускоренной индустриализации». Разница между преобразовательными планами русских коммунистов и национал-социалистов состояла только в том, что первые стремились переделать капитализм, классовую природу послефеодального общества, а вторые – национальную природу человечества. Трудно понять, почему, несомненно, один из умнейших лидеров Октября, а может, и умнейший, так и не увидел, что максимализм, ставка на насилие, которые его отпугивали в национал-социализме, являются философскими основаниями исповедуемого им революционного марксизма.

Ведь и он сам, Лев Троцкий, и Владимир Ленин, и автор «Азбуки коммунизма», вначале самый левый из ленинцев Николай Бухарин, как и Гитлер, рассматривали насилие, физическое уничтожение противников как необходимое средство облагораживания мира, переделки мира. Революция для вождей большевизма не просто предусматривала террор, она была праздником террора. Все-таки наиболее откровенно связал коммунистический мессианизм с расстрелами людей именно Николай Бухарин. Он так и говорил: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов (выделено мной. – А. Ц.) и кончая трудовой повинностью, является, как ни парадоксально это звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи»[83].

И это признание Николая Бухарина – яркое доказательство того, что большевистская революция Ленина по своим целям, по своей идеологии качественно отличалась от буржуазных революций «нового времени». Если и английская буржуазная революция середины XVII века, и французская революция 1789–1794 годов, до якобинцев, до 1973 года, делали акцент на правах человека, который есть, ставили во главу угла равенство перед законом всех людей и сословий, тех людей, которые есть, ставили задачу создания гражданской нации, то начиная с Робеспьера и Сен-Жюста и дальше Ленина, Гитлера во главу угла ставится не проблема, идея прав, жизни человека, который есть, а проблема изменения человека и мира вообще. Суть якобинства, как мы знаем, стояла в призыве Конвента «бить всех врагов революции на верхах и низах». «Нужно, – говорил Сен-Жюст, – чтобы террор и справедливость одновременно наносили свои удары»[84]. Революционный террор не прекратится и во время нэпа, успокаивает актив партии Владимир Ленин, который писал своему заместителю в правительстве Льву Борисовичу Каменеву: «Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся к террору, и к террору экономическому»[85]. Для Бухарина, как видно из его высказывания, даже рабочие – всего лишь «человеческий материал капиталистической эпохи». Суть большевизма – в идеологии якобинства, в использовании революционного терроризма, говорил Ленин уже в своей собственной исповеди революционера, в своей работе «Две тактики социал-демократии в демократической революции» своим оппонентам-меньшевикам. Да, мы, большевики, «якобинцы современной социал-демократии», мы хотим, чтобы «народ, то есть пролетариат и крестьянство, разделался с монархией и аристократией „по-плебейски“, беспощадно уничтожая врагов свободы, подавляя силой их сопротивление…»[86]

И здесь, продолжая свою исповедь революционера, Ленин говорит от имени русских якобинцев русским жирондистам, меньшевикам, новоискровцам, что отношение к революционному, плебейскому террору якобинцев есть лакмусовая бумажка, по которой можно отличить подлинного марксиста от неподлинного, отличить революционера от оппортуниста. Все дело в том, говорит здесь Ленин, что и для самого Маркса подлинная революционность связывалась с положительным отношением к якобинскому терроризму. И здесь Ленин цитирует статью Карла Маркса из знаменитой «Новой Рейнской газеты 1948 года», где он доказывал, что «весь французский терроризм был не чем иным, как плебейским способом разделаться с врагами буржуазии, с абсолютизмом, феодализмом и мещанством»[87].

Правда, и Маркс, и за ним Ленин забыли или не знали, что на самом деле плебейский терроризм якобинцев был направлен не столько против аристократии или «зажиточных классов», а прежде всего против зарождающейся буржуазии, спекулянтов, против «врагов революции». Из 2750 гильотинированных во время якобинского террора с 17 апреля 1793 года по 10 июня 1974 года, согласно исследованиям Луи Блана, всего лишь 650 человек принадлежали к зажиточным классам. Особенность террора якобинцев состояла на самом деле не в расправе с антиреволюционными классами, а в том, что он, террор, согласно логике вождей, должен был содействовать «устрашению» потенциальных врагов революции, «колеблющихся». Большевики, как покажет потом эпоха гражданской войны, заимствовали у якобинцев не саму процедуру физического уничтожения врага, а его обоснование, отказ, как говорил Робеспьер, от «судейского крючкотворства». А обоснование простое. Смерть людей в любом случае будет оправдана, если она содействует «утверждению республики». В написанной рукой Робеспьера инструкции, которая послужила основанием для закона, изданного 22 прериаля 1793 года, говорится: «Враги революции суть те, которые какими бы то ни было способами и какими бы видимостями они ни прикрывались, стараются препятствовать ходу революции и мешать утверждению республики. Наказание за такое преступление – смерть; доказательства же, нужные для признания приговора, будут всякие сведения, какого бы рода они ни были, лишь бы они могли убедить разумного человека и друга свободы. Правилом при произнесении приговоров должна быть совесть судей, освященная любовью к справедливости и к Отечеству; их цель общеизвестна – спасение и гибель врагов народа». И здесь же: «Хотят управлять революциями при помощи судейского крючкотворства… чтобы казнить врагов Отечества, достаточно установить их личность. Требуется не наказание, а уничтожение их»[88].

И если мы сравним инструкцию для террора, написанную Робеспьером, с инструкцией для красного террора, написанной Михаилом Лацисом в 1918 году, то обнаружим не только сходство их философии физического уничтожения врагов революции, но и сходство опознания этих врагов, а именно – по их «личности», по их «принадлежности к классам». М. Лацис откровенно говорил, что в основе красного террора лежит стремление «уничтожить буржуазию как класс». «Мы за то, – учил М. Лацис, – чтобы искоренить буржуазию как класс. Вам не нужно доказывать, что тот или другой словом или делом вредят интересам советской власти. Первое, что вы должны спросить у арестованного: к какому классу он принадлежит, откуда родом, что за воспитание он получил и кто по профессии? Эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого. Это есть квинтэссенция красного террора»[89]. Общим и для якобинства, и для большевизма, и для национал-социализма было уничтожение людей не за совершенное преступление, а из-за принадлежности к сословиям, а у Гитлера – к нациям, которые якобы являются врагами человечества, врагами прогресса.

А теперь послушаем, что говорит Гитлер о главной миссии своей партии. Она у него, как оказывается, тоже носит «истребительный» характер. О том же – почти ленинскими словами: «Чтобы довести до конца истребительную (выделено мной. – А. Ц.) борьбу против старого, чтобы приступить затем всерьез к строительству нового – для этого требуются действительно решительные бойцы, ибо борьба эта всегда сопряжена с серьезными опасностями. Цельное мировоззрение победит лишь в том случае, если в рядах его сторонников соберутся действительно наиболее решительные и мужественные люди эпохи и если они сумеют создать с этой целью действительно крепкую боевую организацию»[90]. Видит бог, все по-ленински. Не только в сути, но и на словах.

У национал-социалистов, как и у большевиков, ничто не имело права противостоять, спорить с их единственно верной государственной идеологией. Гитлеровцы, как только приходят к власти, копируя конституцию СССР, закрепляют законом руководящую роль своей национал-социалистической партии. Вместо главлита – «штаб уполномоченных по контролю над мировоззренческой подготовкой и воспитанием»[91]. Как и у большевиков – классовый, «партийный» подход к искусству. Геббельс почти дословно повторял Ленина, когда говорил, что «искусство в абсолютном смысле, как его понимает либеральная демократия, не имеет права на существование»[92].

Но то, что особенно сближало, делало родственным большевизм и социализм, так это общее для них отрицание буржуазного права. Национал-социализм, как и большевизм, прежде всего не хотел связывать себя ни с какими возникшими до них законами. На это обстоятельство обращали в первую очередь внимание все исследователи философского родства национал-социализма с большевизмом. Гитлер, который в «Майн кампф» присваивает себе право на жизнь тех, кто стоит на дороге его борьбы, по сути, действительно повторяет все то, что говорил об особенностях революционного права Ленин, то есть то, что революционное право требует бесправия для врагов революции. Э. Нольте для подтверждения этого тезиса ссылается на речь Ленина, произнесенную перед Центральным советом профсоюзов, в которой Ленин «выделил Статью 23 Конституции РСФСР, где сказано, что Советская республика отнимает у отдельных лиц и отдельных групп те права, которые можно использовать в ущерб интересам социалистической революции, – и продолжал: „Мы открыто заявили, что в переходный период не только не обещаем никакой свободы направо и налево, но и говорим заранее, что будем лишать всяких прав буржуазию, мешающую социалистической революции. А кто об этом будет судить? Судить будет пролетариат“»[93].

Поэтому, как говорил чекист Петерс, «внутри страны должна вестись систематическая война против буржуазии, чтобы преобразовать ее из паразитического класса в сообщество трудящихся и тем самым способствовать ее исчезновению как класса; во внешней же политике следует любым мыслимым образом способствовать переходу средств производства в руки рабочего класса и тем самым – превращению международного коммунистического движения в „могильщика буржуазного общества“. Пролетарская диктатура не должна связывать себя законами, даже собственными, потому что вновь и вновь может потребоваться прямое применение насилия ради того, чтобы способствовать победе „революционного правосознания“»[94]. Поэтому, кстати, Троцкий охарактеризовал казнь царя и его семьи как «быстрое правосудие», которой дулжно было показать сторонникам и противникам, что вожди пролетариата полны решимости вести беспощадную борьбу, принимая лишь одну альтернативу: «победа или полная гибель»[95].

Судил представителей отживших классов не пролетариат, а ЧК. А она, как известно, упрощала ленинские мысли о лишении буржуазии всяческих прав. Кстати, как я уже обращал внимание, именно стремление рассматривать политику в экстремальном дискурсе «жизнь или смерть», «победа или полная гибель», роднило национал-социализм с большевизмом. И революционная законность по Ленину обернулась просто массовым истреблением людей, ибо мешать делу социалистической революции можно было и в прямом смысле этого слова, занимаясь контрреволюционной деятельностью, и косвенно, просто своим присутствием на земле, своим существованием как прослойки людей, несовместимой с картиной будущего царства пролетариата. Судьба миллионов людей, как честно признался Ленин, теперь целиком стала зависеть от того, в чем видят угрозу революции наделенные судейскими полномочиями представители пролетариата. Поразительно, но Ленина (это в полной мере относится и к Троцкому, и ко всем членам ленинского Политбюро) никогда не смущало то обстоятельство, что он своим учением о революционной пролетарской законности на самом деле отдал судьбу всех непролетарских классов, и прежде всего образованной России, в руки трудовой России, которую он бесцеремонно обличал в «дикости», в «азиатчине», в «варварстве». Он никогда не задумывался над тем, что, начиная свою большевистскую революцию в «варварской России», как он любил говорить, он тем самым открывает дорогу истреблению неварварской, образованной Руси.

И трагедия ХХ века состоит в том, что на фоне откровенно человеконенавистнического большевизма эпохи Сталина, эпохи репрессий 1937–1938 годов, когда центр «доверял» руководству НКВД области, как это было в Смоленске, «задачу уничтожения десяти тысяч врагов народа» и требовал как можно быстрее «сообщить о ее выполнении радиограммой», а лучше о перевыполнении, Гитлер со своей «ночью длинных ножей», когда были убиты чуть более сотни сторонников Рема со своим шефом, выглядел еще долго, до его похода на Восток, европейцем. Холокост как геноцид по отношению к еврейскому народу на самом деле начался после июня 1941 года, на территории СССР. На Украине спецотряды СС убили 33 000 евреев в урочище Бабий Яр близ Киева, взвалив на них ответственность за спецотряды Красной армии, которые во время вступления немцев в Киев организовали поджоги и взрывы в административных зданиях в центре Киева, уничтожившие сотни немецких солдат.

Не будь зверств и человеконенавистничества сталинизма, Европа, наверное, быстрее осознала бы человеконенавистническую сущность национал-социализма с его проповедью расизма. И когда Эрнст Нольте пишет, что на фоне почти миллиона людей, расстрелянных в СССР в 1937–1938 годы (он упоминает здесь об обнаруженных немцами во время войны в Виннице свыше 9000 убиенных, «ликвидированных выстрелом в затылок» летом 1938 года), национал-социалистическая Германия этого периода со своими «всего» 30 000 политзаключенных в сравнении с СССР производила впечатление, можно сказать, нормального западноевропейского государства. И, действительно, даже по отношению к КПГ Эрнста Тельмана Гитлер не применял такие крупномасштабные расправы, как Сталин по отношению к «ленинской гвардии». Когда в 1939 году был созван XVIII съезд партии, то оказалось, что из 1966 делегатов предыдущего, XVII съезда 1108 были мертвы или просто исчезли[96].

Не было до большевиков в истории Европы такой власти, которая бы систематически и целенаправленно истребляла собственное население во имя идеологических целей или страхов и комплексов своих руководителей. Отсюда, кстати, и многие мотивы «политики умиротворения» по отношению к Гитлеру, проводимой правительством Англии Чемберлена накануне Второй мировой войны, отсюда и ложное убеждение, что в данный момент для Британской империи все же наибольшую угрозу представляют «мировые притязания» коммунистического СССР. Когда лорд Эдвард Галифакс, тогда еще Лорд-хранитель печати, а немного позже – министр иностранных дел, посетил Гитлера 19 ноября 1937 года в Оберзальцбурге, он все же согласился с высказыванием Гитлера, что «единственной катастрофой для Европы является большевизм, а все прочее можно урегулировать». Правда состоит в том, что созданию единой антифашистской политики западных государств с привлечением СССР долгое время противостояли те же антикоммунистические страхи. И надо признать, что в сознании самого Гитлера откровенный расизм, ничего не имеющий общего с европейским гуманизмом, убеждение, что сильный имеет право забрать «жизненное пространство» у слабого, действительно соседствовало с его ненавистью к классовому расизму большевиков. В ходе беседы с сэром Джоном Смитом и Энтони Иденом в 1936 году, по сообщениям переводчика Пауля Шмидта, «его ноздри раздувались от возбуждения, когда он изображал те опасности, что несет для Европы большевизм». Он в страстном возбуждении «подчеркивал, что сотни его партийных товарищей были убиты большевиками, что многочисленные немецкие солдаты и гражданские лица отдали свою жизнь против большевистских восстаний»[97].