По сути, роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», особенно в той его части, где рассказывается о настроениях, о чувствах и мыслей солдат, тех, кто своим самопожертвованием, ратным подвигом принес нам, своим потомкам, великую победу, как раз и показывает, что отнюдь не вера в светлые идеалы коммунизма была решающим мотивом их подвига. Сознание русскости, национальное сознание, чувство национального достоинства, показывает Василий Гроссман, куда сильнее питало их подвиг, чем забота о судьбе первого социалистического государства на земле. И совсем не случаен исходный мировоззренческий конфликт между старым коммунистом, комиссаром дивизии Крымовым и «выдвиженцем» войны капитаном Грековым, организовавшим партизанскими методами защиту дома № 6 в Сталинграде от окружающих его со всех сторон немцев. Автор показывает, что сила капитана Грекова, сила его бойцов прежде всего в том, что «они знали… о том, какую сила таят в себе русские, да они, собственно, и были самым прямым выражением этой силы»[68]. Ощущение скорой смерти в неравном бою дает этим русским людям свободу. Зная, что им уже не надо заботиться о будущем, они, приговоренные к смерти, дают себе право поиздеваться над абсурдами коммунистической идеологии, которую для них олицетворяет старый коммунист, комиссар Крымов. Война, ощущение равенства перед смертью, которое было характерно для защитников Сталинграда, показывает Василий Гроссман, дает им право сказать «посланцу партии» все, что они думают на самом деле и об учении о коммунизме, и о советской системе, в частности о колхозах. Василий Гроссман за полвека до нынешних попыток жестко связать воедино ценность победы 1945 года с идеалами советской системы показывает, что, напротив, русский солдат воевал и побеждал, надеясь, что его победа приблизит хотя бы смерть ненавистных ему колхозов. Очень важны для понимания сути этой проблемы, настоящей правды о войне следующие строки из романа «Жизнь и судьба»: «Сапер с головой, перевязанной окровавленным, грязным бинтом, спросил (комиссара Крымова. –
Мы сегодня не просто забыли, а не хотим знать, как в начале войны проявили себя крайне негативные для духовного здоровья российской нации последствия «красного террора», и коллективизации, и репрессий конца тридцатых. В ходе Первой мировой войны немцам так и не удалось из русских военнопленных создать какое-либо военное образование, воюющее на их стороне. А на стороне фашистской Германии во время Второй мировой войны участвовало более миллиона граждан СССР. Только в армии генерала-предателя Власова состояло около 400 000 военнопленных. В Орловской области, на родине лидера КПРФ Геннадия Зюганова, немцы создали «орловскую бригаду» численностью более десяти тысяч штыков, которая активно воевала на их стороне. Если бы все русские люди сердцем и умом восприняли советскую власть, то не было бы в начале войны такого массового предательства. Достаточно прочитать в архивах НКВД признания сознательных предателей из военнослужащих, которые переходили на сторону немцев, убивали своих комиссаров, чтобы понять масштабы бедствия, которое обрушилось на Красную армию во время войны. Так что не следует целиком и полностью привязывать, как это делает Геннадий Зюганов, победу русского солдата в войне с фашистской Германией к советской политической системе. Конечно, советская система со своей жесткостью, со своей государственной дисциплиной, внушающей страх, очень многое дала для организации сопротивления немцам.
Кстати, Гитлер в конце войны, осознавая свое неизбежное поражение, сожалел, что он не вел так последовательно борьбу с «общественной оппозицией», как Сталин, не привил своим командирам идеологический фанатизм, характерный для комиссаров Сталина. Уже с 1942 года главным требованием Гитлера и Гиммлера к немецкому солдату стало желание фанатизма. А идеалом фанатизма постепенно становился политкомиссар Красной армии. В публичной и частной обстановке Гитлер все чаще и чаще нападал на «буржуазный сброд», на аристократию, на «прогнившве и упаднические высшие сословия». А Гиммлер недвусмысленно объявлял, что преимуществом русских является то, что у них есть «армия, политизированная до последнего кули, то есть мировоззренчески обработанная и руководимая»[70]. Правда, циник Сталин больше опирался не на идеологию, а на тот метод ведения войны, который он сам позже описал Черчиллю в своем письме следующим образом: «В Советском Союзе каждый – герой, потому что знает, что для того, чтобы выжить, надо бросаться на врага, а если отступишь, значит умрешь»[71].Так что даже Сталин признавал, что все же не идеалы партии были главным источником героизма и жертвенности советских людей.
Уже после победы СССР в войне с фашистской Германией Иван Ильин также обращает внимание на то, что на самом деле природа «советского империализма» не изменилась, что, освободив страны Восточной Европы от фашизма, СССР в свою очередь подчинил эти территории своему диктату, навязав им свое безбожие, тоталитарное растление нравов, нищету, озлобление и жажду мести – кому? «Русским»[72]. Иван Ильин в 1949 году, когда уже с нашей советской «помощью» даже Чехословакия и Польша «стали на путь социализма», предупреждает, что сам тот факт, что «„взятое“ Советами уже пережито всем остальным миром», не отменяет того, что он, остальной мир, воспринимает «совершенное русскими» «как возмутительное противоправие» и никогда никто в мире не примирится с увековечиванием этого «грабежа» и «насилия». И само собой разумеется, предупреждал Иван Ильин, что и в самих советизированных СССР странах Восточной Европы не будет «признаваться правомерность этих аннексий», вытекающих из внешней политики СССР, политики экспорта коммунистической системы[73].
И прогноз Ивана Ильина оправдался целиком через сорок лет. Как только появилась возможность, страны Восточной Европы сбросили с себя навязанную им СССР советскую систему. И при этом они, конечно же, сохранили в национальной памяти «озлобление» по поводу навязанного им СССР в сороковые «социалистического пути развития». А мы никак до сих пор в России не можем понять, почему страны Восточной Европы после смерти СССР на всякий случай, чтобы гарантировать себя от всяческих русских «аннексий», поспешили в НАТО.
Любовь к своей стране, желание ей победы в войне с фашистской Германией, как мы видим на примере русских мыслителей в изгнании, не могла заморозить в их душе здравый смысл, их духовные ценности, которые сделали их еще в 1917 году непримиримыми противниками большевизма, самой политики коммунизации России. Конечно, для всех них было важно, чтобы Россия сохранила свою государственность, но они не могли не видеть, что российская государственность, подчиненная большевикам и большевистской идеологии, одновременно является угрозой для прав и свобод наших соседей. У всех русских философов (свидетельством тому и процитированные выше размышления Ивана Ильина, и мысли Сергея Булгакова, Николая Бердяева о родстве большевизма с фашизмом) фундаментом их исходных ценностей, фундаментом их мировоззрения является и примат права, и примат самоценности человека и его жизни, примат прав и свобод личности, примат христианской идеи исходного морального равенства людей. Надругательством над всей русской культурой, и русской литературой, и русской мыслью, как уже было сказано, являются нынешние разговоры о какой-то особой русской, неевропейской системе ценностей. Русские философы видели в большевизме, а позже в национал-социализме врага, ибо оба они были направлены прежде всего против выросших из христианства ценностей гуманизма. Но это невозможно понять, если не видеть изначальное аморальное родство русского коммунизма с национал-социализмом.
У русских философов в изгнании, особенно у создателей русской религиозной философии начала ХХ века, моральный подход к истории, к руководителям России, в том числе и к вождям большевизма, предполагал прежде всего оценку их человеческих качеств исходя из заповедей Христа. Логика здесь была простая, как на суде. Каковы бы ни были профессиональные достоинства человека, он должен быть осужден, если он совершил преступление, посягнул на основы человечности.
Не важно для них, русских философов в изгнании, верили ли вожди большевизма в свои идеалы или не верили. Скорее всего, Сталин верил меньше, чем Ленин. Решающее значение при оценке их деятельности имело то, что они, вожди большевизма, добивались своей цели превратить миллионы людей в «колхозных гомункулов» путем насилия, убивая их, что они навязали народу свою жесточайшую большевистскую деспотию, тиранию своих вождей, уничтожили в России всякую свободу. Как православные, христиане, русские философы исходили прежде всего из того, насколько действия большевиков, их вождей соответствовали заповедям христианства. Убийца для них был прежде всего убийцей, преступником, даже если с его именем связаны успехи на ниве государственного строительства. И потому и Николай Бердяев, и Сергей Булгаков, и Иван Ильин ставили имя Сталина через запятую с именем Гитлера.
Большевизм и национал-социализм: старые и новые угрозы человеческой цивилизации
Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До вашей революции фашизма не было.
Почему мы боимся правды о родстве национал-социализма с большевизмом?
Само собой разумеется, что путинское большинство, пресловутые 85 % населения, состоит в основном из россиян с патерналистским мышлением, которые всю ответственность за свою судьбу, за свое благосостояние переносят на главу государства. Советская государственная экономика, не допускающая хозяйственной, рыночной инициативы снизу, только укрепила традиционный русский патернализм. Хотя надо учитывать, что русский крестьянин куда меньше связывал свое благосостояние с щедростью царя, чем советский рабочий, радующийся тому, что Сталин периодически снижал цены на хлеб и водку. Но несомненно, что чувство личной ответственности у русского было куда меньше развито, чем у католических и особенно протестантских народов Европы.
Сегодня даже те немногие, которые разочаровались во внешней политике Путина, испытывают отторжение от организованного им парада войн, которые обнаружили для себя связь между испытаниями новыми, непосильными для себя ценами и праздником 2014 года под названием «Крым – наш», говорят: «А разве власть спрашивала нас, простых людей, что ей делать?». Столь же очевидно, что при таком массовом синдроме патернализма, неучастия в политике даже мыслью, невозможно создать гражданское общество, невозможно создать гражданскую нацию. Гражданской нации, то есть нации в точном смысле этого слова, как она возникла в Европе в середине XIX века, в России как не было, так и нет до сих пор. И это обстоятельство объясняет многие особенности идеологической и моральной ситуации в современной России. Непреодоленный синдром патернализма с неизбежностью ведет к возрождению традиционного для России авторитаризма, что мы сейчас и наблюдаем.
Не менее очевидно, на что я попытаюсь обратить внимание в данной статье, что когда человек не в состоянии взять на себя ответственность за свое благосостояние, за свою судьбу, он не в состоянии и взять на себя ответственность за свою национальную историю, не в состоянии впустить в свое сознание, а тем более в душу правду, а для россиян – страшную правду о себе, о нашем драматическом ХХ веке. Кстати, это обстоятельство не учитывали создатели русской религиозной философии начала ХХ века, которые, как Николай Бердяев, Семен Франк, Сергей Булгаков, надеялись, что смерть коммунизма в России неизбежно приведет к очищению русской души от скверны большевизма, к моральному отторжению его преступлений. «Русский вопрос, – писал Николай Бердяев, – есть прежде всего духовный вопрос. Вне духовного перерождения Россия не может быть спасена»[75].
Мы не смогли даже начать декоммунизацию массового сознания не столько из-за страха, как говорят некоторые иерархи РПЦ, «породить уныние» и исторический пессимизм у россиян, сколько в силу лености нашей постсоветской души, нежелания обременять ее неприятными для нашей национальной гордости (а ее до сих пор у нас очень много) неприятными фактами, неприятной правдой. Все-таки прорывы русского человека к Правде с большой буквы случаются у нас очень редко. Как теперь становится понятно, эпоха гласности Горбачева с ее жаждой правды – это отклонение от русской нормы. Отсюда и неосталинистский гламур победы 1945 года, традиционные советские рассуждения о «вероломном нападении фашистской Германии на СССР». И ни слова о чудовищных просчетах, болезненных, иррациональных «странностях» Сталина, из-за которых в 1941–1942 годах погибли миллионы людей, миллионы красноармейцев оказались в плену. Есть что-то традиционно русское в наших нынешних садомазохистских рассуждениях о том, что победа была «великой», ибо 70 % потерь во Второй мировой войне приходится на СССР. Все по-нашему: «Дело прочно, когда под ним струится кровь».
В этих условиях мы никогда, тем более на официальном уровне, не вспоминаем, что «пакт Риббентропа – Молотова» сопровождался не только участием СССР в новом, четвертом по счету разделе Польши – мы зашли с востока в Польшу в тот момент, когда она продолжала сопротивляться немцам, защищать Варшаву, – но и активным экономическим взаимодействием с Германией, воюющей с Францией и Англией. Ушел из нашего русского национального сознания и тот факт, что мы не только вели кровопролитную войну с фашистской Германией с 1941-го по 1945 годы, но и активно сотрудничали с ней с 1939-го по 1941 год, то есть в первые два года Второй мировой войны. Мы практически в первые два года войны были продовольственным тылом гитлеровской Германии. Составы с зерном ушли в Германию еще утром 22 июня 1941 года. Конечно, это сотрудничество было выгодно для нас, мы обменивали продовольствие на промышленные товары, в том числе и на военную технику. Были взаимные поздравления между Гитлером и Сталиным по поводу дней рождения. Был запрет на критику национал-социализма коммунистическими партиями III Интернационала.
Мы продолжали сотрудничать с Германией, несмотря на то, что после сентября 1940 года немцы начали свозить евреев в гетто в Варшаве, продолжали сотрудничать, когда воочию уже была видна откровенная расистская, античеловеческая суть национал-социализма. Правда, в способности закрывать глаза на расистскую, античеловеческую суть национал-социализма мы были не одиноки. Правда состоит в том, что пакт «Риббентропа – Молотова» был после Мюнхена. Не зная ничего о происхождении национал-социализма, мы, естественно, не знали ничего и о том, что антисемитизм, который был на самом деле сердцевиной национал-социализма, сердцевиной радикального национализма, был вообще доминирующим настроением Европы в начале 1920-х.
В монографии Эрнста Нольте «Европейская гражданская война 1917–1945 годов. Большевизм и национал-социализм» приводятся многие высказывания политических деятелей Европы начала 1920-х, подтверждающие широкое распространение антисемитских настроений в это время. Многие консерваторы Европы, как, к примеру, член английского парламента лорд Ротт, приписывающий национал-социалистам в своей статье в «Daily Mail» (25 сентября 1930 года) роль окончательного спасения всей Европы от угрозы большевизма, не знал или не хотел знать, что «гарант» его надежд Адольф Гитлер в «Майн кампф» открыто сожалел о том, что его родная немецкая нация накануне 1914–1918 годов «не решилась задушить ядовитыми газами 12–15 тысяч еврейских вожаков, губящих наш народ»[76]. Ненавистью к «западной демократии» дышат многие страницы того же «Майн кампф»[77]. Откровенный расизм Гитлера был откровенным вызовом всей европейской культуре. Но почему-то консервативная Европа 1920-х годов видела в Гитлере только «гаранта» безопасности среднего сословия. И, честно говоря, до сих пор трудно сказать, что несет большую опасность человечеству: или те, кто хочет построить новый коммунистический мир, или те, кто вслед за Гитлером повторяет, что «раса, которая не выдержала испытания», обречена «погибнуть и очистить место более здоровой, стойкой расе»[78]. Я думаю, что сталинский социализм или нынешний корейский коммунизм внука Ким Ир Сена не менее уродливы в гуманитарном, политическом смысле, чем национал-социалистическое государство Гитлера.
Но по непонятной причине тогда, во второй половине 1920-х, консервативная, антибольшевистская Европа обошла вниманием, за редким исключением, расистские, человеконенавистнические мотивы новых борцов с угрозой большевизации Европы, с угрозой победы всеевропейской пролетарской революции. И это, наверное, объясняется тем, что тогда, после прихода большевиков к власти в России, весь консервативный лагерь Европы, к которому принадлежали и радикал-националисты, фашисты Италии и Германии, страдал антисемитизмом, в той или иной мере связывал революционный коммунизм с еврейством. Тогда, в 1920-е, сам Уинстон Черчилль писал в одной своей статье: «Это движение не ново среди евреев. Со времен Спартакуса Вайсгаупта до Карла Маркса и далее до Троцкого (Россия), Белы Куна (Венгрия), Розы Люксембург (Германия) и Эммы Гольдман (Соединенные Штаты) этот всемирный тайный заговор, направленный на свержение цивилизации и преобразование общества на основе сдерживания развития, завистливого недоброжелательства и невозможного равенства растет <…> (Это движение) было движущей силой каждого деструктивного движения XIX столетия, а теперь эта клика исключительных личностей из числа деклассированных элементов крупных европейских и американских городов взяла за горло русский народ и стала практически неоспоримым хозяином огромной империи»[79].
Подобные же антисемитские настроения вызывала у Томаса Манна в 1919 году гражданская война в Германии. Просоветский «Союз Спартака» для него был олицетворением угрозы уничтожения европейской культуры, тем, что он называл «смесью еврейского интеллектуал-радикализма со славянским православным фанатизмом». Когда в Мюнхене еще были слышны звуки перестрелки между бойцами входящего в город добровольческого офицерского корпуса и отступающими силами «Союза Спартака», в последние минуты жизни Баварской Советской республики Томас Манн записал в свой дневник: «Мы говорили о том, возможно ли еще спасение европейской культуры <…> или победит киргизская идея уничтожения <…> Мы говорили также о типе русского еврея, вождя международного движения, этой взрывоопасной смеси еврейского интеллектуал-радикализма со славянским православным фанатизмом. Мир, которые еще не утратил инстинкта самосохранения, должен с напряжением всех сил и в короткие по законам военного времени сроки принять меры против этой породы людей»[80].