Что, женка? Скучно тебе? Мне тоска без тебя. Кабы на стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж — то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю, что же будет в постеле?
Пушкин чувствует подступы вдохновения, ведь наступило самое любимое время года, его ждет желанное одиночество, ради которого проехал он половину России.
Милый друг мой, я в Болдине со вчерашнего дня — думал здесь найти от тебя письма, и не нашел ни одного. Что с вами? Здорова ли ты? Здоровы ли дети? Сердце замирает, как подумаешь. Подъезжая к Болдину, у меня были самые мрачные предчувствия, так что не нашед о тебе никакого известия, я почти обрадовался — так боялся я недоброй вести. Нет, мой друг: плохо путешествовать женатому; то ли дело холостому! Ни о чем не думаешь, ни о какой смерти не печалишься.
Пушкин в этот период, в эту свою поездку почти никому не пишет из своих друзей. Все его мысли, все его чувства о жене и детях, боязни какого-либо несчастья. Как изменился Пушкин по сравнению с двумя годами ранее!
Две вещи меня беспокоят: то, что я оставил тебя без денег, а может быть и брюхатою. Воображаю твои хлопоты и твою досаду. Слава Богу, что ты здорова, что Машка и Сашка живы и что ты хоть и дорого, но дом наняла. Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась; я приеду к тебе, ничего не успев написать — и без денег сядем на мель. Ты лучше оставь уж меня в покое, а я буду работать и спешить. Вот уж неделю, как я в Болдине, привожу в порядок мои записки о Пугачеве, а стихи пока еще спят.
Что твои обстоятельства? Что твое брюхо? Не жди меня в нынешний месяц, жди меня в конце ноября. Не мешай мне, не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с царем, ни с женихом княжны Любы. Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу — и привезу тебе пропасть всякой всячины…
Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия: Как Пушкин стихи пишет — перед ним стоит штоф славнейшей настойки — он хлоп стакан, другой, третий — и уж начнет писать! — Это слава. Что касается до тебя, то слава о твоей красоте достигла до нашей попадьи, которая уверяет, что ты всем взяла, не только лицом, но и фигурой. Чего тебе больше.
Получил сегодня письмо твое от 4-го октября и сердечно тебя благодарю. В прошлое воскресение не получил от тебя письма и имел глупость на тебя надуться; а вчера такое горе взяло, что и не запомню, чтоб на меня находила такая хандра.
Радуюсь, что ты не брюхата и что ничто не помешает тебе отличаться на нынешних балах… Кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности — не говорю уже о беспорочности поведения, которое относится не к
О себе скажу, что я работаю лениво, через пень-колоду валю. Все эти дни голова болела, хандра грызла меня; нынче легче. Начал многое, но ни к чему нет охоты; Бог знает, что со мною делается. Старам стала и умом плохам. Приеду оживиться твоею молодостью, мой ангел… Машку, Сашку рыжего и тебя целую и крещу. Господь с вами. Прощай, спать хочу.
Одно из самых пронзительных писем Пушкина. «Горе взяло», покоя не дает ветреная красавица-жена, денег нет, маленькие детки (слава Богу, что жена не брюхата — забот меньше), работа нейдет — «ни к чему нет охоты» — это все он: в пустынности осеннего Болдина, вдалеке от семьи, друзей, Петербурга… В письме этом есть много предчувствий и предощущений, которые видны сейчас нам, но непонятны были самому Пушкину. И работа, и кокетство жены, и забота о детках чуть больше чем через 3 года сойдутся в один неразделяемый клубок — и все закончится, но не так, как ему хотелось, но закончится… А сейчас просто любимое время года наполняется хандрой и горем, ощущением, что подступает край жизни и сердце вещует об этом, и он, светлый гений наш, это чувствует.
Вчера получил я, мой друг, два от тебя письма. Спасибо; но я хочу немножко тебя пожурить. Ты, кажется, не путем искокетничилась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе задницу; есть чему радоваться!.. Легко за собою приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут. К чему тебе принимать мужчин, которые за тобой ухаживают? Не знаешь на кого нападешь… Теперь, мой ангел, целую тебя как ни в чем не бывало; и благодарю за то, что ты подробно и откровенно описываешь мне свою беспутную жизнь. Гуляй, женка, только не загуливайся и меня не забывай… Опиши мне свое появление на балах, которые, как ты пишешь, вероятно уже открылись. Да, ангел мой, пожалуйста, не кокетничай. Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, все, что не comme il faut, все, что vulgar…. Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя. Ты спрашиваешь, как я живу и похорошел ли я? Во-первых, отпустил я себе бороду;
Пушкин пишет все об одном и том же, что мучает и занимает его мысли — о жене, ее «кокетстве», возможности «подставиться» под сплетни и клевету света — все это не дает ему покоя. Жена совсем еще юна, а он слишком хорошо знает правила игры и увлечений любовной страстью, сам неоднократно использовал не раз и не два всякого рода ухищрения для покорения женских сердец. Но как больно думать, что кто-то иной может покуситься на самое ценное, что у него сейчас есть — на его семью, честь жены и его честь, первого поэта России. В письме он постоянно, с непривычными для него повторами возвращается к этой теме, специально
По-своему Пушкин как бы и готовится к той драме, которая настигнет его в самом конце его жизни и которая произойдет именно что на площадке привычного волокитства, кокетства, из которого для него вырастают нешуточные вопросы охранения своей чести и доброго имени и для