Со всем тем отпуск на несколько месяцев был бы мне необходим.
Остаюсь с уважением, граф, вашего сиятельства нижайший и покорнейший слуга Александр Пушкин.
Поэт, получив письмо от Жуковского, который узнал о его прошении об отставке и разругал его в самых нелицеприятных выражениях, и согласясь с доводами Жуковского, стремится «отработать назад». Но и в этом случае его письмо носит достаточно вызывающий характер с точки зрения высшей власти. Он не умоляет, не ссылается на какие-то обстоятельства, заставившие его написать прошение об отставке (это он сделает позже, когда увидит, что ситуация развивается по самому неблагоприятному сценарию, и он может сильно навредить себе и — главное — своему семейству), его повторное письмо к Бенкендорфу также достаточно небрежно с точки зрения придворного этикета. Он не извиняется, не оправдывается, просто вскользь замечает, не упоминая никоим образом о благодеяниях царя по отношению к нему, что поступок его «неблаговиден». И тут же, как бы будучи почти уверенным, что он уже и отзывает отставку, просит об отпуске.
Пушкин продолжает свою игру с
Получив первое письмо твое, я точас написал графу Бенкендорфу, прося его остановить мою отставку… Но вслед за тем получил официальное извещение о том, что отставку я получу, но что вход в архивы будет мне запрещен. Это огорчило меня во всех отношениях. Подал в отставку я в минуту хандры и досады на всех и на все. Домашние обстоятельства мои затруднительны: положение мое не весело; перемена жизни почти необходима. Изъяснять это все гр. Бенкендорфу мне недостало духа — от этого и письмо мое должно было показаться сухо, а оно просто глупо.
Впрочем, я уж верно не имел намерения произвести, что вышло. Писать письмо прямо к государю, ей-Богу, не смею — особенно теперь. Оправдания мои будут похожи на просьбы, а он уж и так много сделал для меня.
Пушкин понимает, что содержание этого письма будет доведено и до Бенкендорфа и до царя. Для Жуковского он указывает основную причину, по которой он отказывается от отставки, — это невозможность работать в архивах и продолжать, стало быть, «Петра» и другие свои начинания.
Здесь же он пишет — в очень сухой опять-таки манере — о том, как много царь сделал для него, рассчитывая, что это будет донесено до Николая. А ведь он помнит и о ссуде на издание «Пугачева» и о своем «честном слове» — меньше всего он хотел бы выглядеть «неблагодарным» в глазах власти, особенно по сравнению с ее собственными действиями — перлюстрацией писем и наблюдением за ним, Пушкиным.
Письмо Вашего сиятельства от 30 июня удостоился получить вчера вечером. Крайне огорчен я, что необдуманное прошение мое, вынужденное от меня неприятными обстоятельствами и досадными, мелочными хлопотами, могло показаться безумной неблагодарностию и супротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем. Буду ждать решения участи моей, но во всяком случае ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к царю и сыновней благодарности за прежние его милости.
Я, право, сам не понимаю, что со мною делается. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие — какое тут преступление? Какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять все-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня в службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? В глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем: гнев его меня огорчает, но чем хуже положение мое, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? Просить прощения? Хорошо; да в чем? К Бенкендорфу я явлюсь и объясню ему, чт
Пушкин изъяснился — не до конца, конечно — со своим другом и защитником Василием Андреевичем. Он не может написать Жуковскому прямо —
Во всей этой истории есть и другой —
«Покой и воля, воля и покой» — нужны ему, и окружение милого его семейства, без которого он уже не может и помыслить себя. Какая-то сила подвигает его совершить акт ухода в отставку, то есть осуществить то самое б е г с т в о, которое в итоге могло бы спасти его, сохранить его гений для России.
Граф,
Позвольте мне говорить с вами вполне откровенно. Подавая в отставку, я думал лишь о семейных делах, затруднительных и тягостных. Я имел в виду лишь неудобство быть вынужденным предпринимать частые поездки, находясь в то же время на службе. Богом и душою моею клянусь, — это была моя единственная мысль; с глубокой печалью вижу, как ужасно она была истолкована. Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, сколько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение этих восьми лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему. И в эту минуту не мысль потерять всемогущего покровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено.
Повторяю, граф, мою покорнейшую просьбу не давать хода прошению, поданному мною столь легкомысленно.