Нарыв прорвался, все бешенство, вся злость Пушкина, вся пережитая им хандра, все беспокойство в связи с судьбой его самого и — главное — своего семейства — выражено в этой просьбе. Оно написано крайне сухо — оскорбительно с точки зрения высшей власти, так как это отказ от милости, от возможности быть при дворе, быть приближенным к государю, что для многих было мечтою (все-таки Пушкин стал чиновником 5-го класса в Табели о рангах), — это прямой отказ от контакта с властью, и, соответственно, нежелание обслуживать ее политические и идеологические интересы.

Мы же помним, что сразу после возвращения Пушкина из ссылки, Николай обставил свою «милость» еще одним условием: он попросил Пушкина написать о том, как должно быть устроено (на каких основаниях) российское образование («народное воспитание»). Это было сделано не случайно, поскольку пушкинский Лицей, по мнению императора, стал рассадником идей вольнодумства и, как следствие, революционных порывов. Одному из самых блестящих выпускников Лицея — Пушкину было предложено написать некролог о Лицее. Пушкин написал свою «Записку о народном воспитании», в которой он вышел за требования Николая I и откорректировал заказанный ему «охранительный» дискурс в пользу большей свободы преподавания и разнообразия дисциплин, но несмотря на это, Записка была одобрена императором. Любопытно, что параллельно такая же задача была поставлена и перед Ф. Булгариным.

Пушкин сознательно пишет обращение в сухо-отстраненной манере, как бы сквозь сжатые зубы — это во многом намек власти на то, что он знает, что за ним продолжают следить, читают его переписку с женой, то есть влезают без спросу в его спальню, лишают его жизнь всяческой интимности — он оскорблен этим, и тон письма подчеркивает данный аспект. Это единственно возможный для него ответ на брошенное ему оскорбление. Уже ни принятый и одобренный властью «Борис Годунов», ни его поддержка официальной позиции по Польше, ни его стихи об этом, которые отшатнули от него ряд его приверженцев в Европе, да и в России, ни готовящаяся книга о Петре, ни желание написать «Историю русского народа» — ничего властью[4] не принимается во внимание, он все так же остается под «негласным» следствием, под наблюдением, он опасен этой власти, и она этого не скрывает, совершая постыдную слежку и преследование поэта в самых его индивидуальных, семейственных перипетиях и поступках.

Участь Пушкина была трагично предопределена именно с этого момента, вызова, брошенного им власти, причем не в виде открытого бунта на площади, но бунта неприятия несвободы, которая была связана с его статусом придворного чина и нахождения внутри Табели о рангах со всеми тяготами этого пребывания. Вопрос не в том, что поэт пал «жертвою царского самодержавия», как принято было писать в учебниках советского времени, но в том, что уничтожение степеней свободы, которые он в себе содержал и без которых не мог ни жить ни творить, неотвратимо вели его к гибели в той или иной форме. Абсолютная свобода, которая была дарована России и проявлена через своего национального поэта, натолкнулась, как на непреодолимое препятствие, на предельные формы несвободы, которые содержала в себе николаевская Россия.