© Е. А. Костин, 2018

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2018

Введение

Рано или поздно в жизни каждого исследователя русской литературы наступает момент, о котором он подсознательно думает, но отодвигает на потом, — когда он должен определиться со своим отношением к Пушкину. Причем, это отношение, конечно же, должно отличаться от поверхностных и эмоциональных восклицаний и суждений, повторяя вновь и вновь — Он наше все, он солнце русской поэзии, не было бы Пушкина — не было бы ничего. И не потому, что это будет неверным высказыванием, как раз наоборот, формулы эти, когда-то раз произнесенные, стали частью нашей устойчивой национальной мифологии, посвященной Александру Сергеевичу, но вопрос в другом — что именно ты можешь увидеть своего в его творчестве, биографии, всей его деятельности как поэта, публициста, историка, философа, общественного деятеля (да, именно так, поскольку ни движение декабризма, ни все вольнодумные речи демократов и радикалов XIX века, невозможны без его стихов о Вольности, без «Бориса Годунова» и «Медного всадника», без самого воздуха свободы, который разлит во всем его творчестве).

Одна из центральных тем в пушкинистике — это, безусловно, понимание общего духа пушкинского художественного мира. Кем он был — атеистом или богобоязненным христианином, человеком эпохи Просвещения с явным западным привкусом или настоящим русаком — петровского, а где-то и Николая Павловича оттенка, если вспомнить его стихи о Польше («Клеветникам России», «Бородинскую годовщину», стихи о самом царе), что считать главным в его творчестве — «Евгения Онегина» или «Капитанскую дочку», «Бориса Годунова» или позднюю лирику, «Маленькие трагедии» или «Повести Белкина»? Не видно конца и краю спорам и разным точкам зрения. Да ведь и не только сейчас. Так было всегда, и началось почти сразу после его смерти.

Может быть, таинственная связь Пушкина со своими читателями, а шире — со своим народом, проявилась в ситуации его смерти и похорон, когда т ы с я ч и людей (по свидетельству очевидцев, а это просвещенные Карамзины, не склонные к преувеличениям, их было не менее 20 тысяч, что является колоссальной цифрой для того времени) приходили в дом поэта, чтобы проститься с ним, стояли громадными толпами на набережной Мойки, на Невском проспекте, когда на самом деле перепуганное правительство вдруг увидело в э т о й смерти, как и в смерти Александра Первого, повод для общественного негодования, для бунта, давно зная и понимая, что сам поэт не разделял взглядов о насильственном свержении власти. Об этом будут писать и В. А. Жуковский в письмах генералу Бенкендорфу и кн. П. А. Вяземский в письме к великому князю Михаилу Павловичу. Но в таком как бы в н е з а п н о м и неожиданном проявлении чувства поклонения и любви простого народа к своему поэту было нечто большее, чем жалость по ушедшему таланту, по автору любимых произведений, в этом была скрыта та тайная, но сильнейшая любовь народа к своим святыням, которые необходимо всегда помнить и всегда оберегать. Пушкин стал для него, народа, такой святыней культурного рода. Это был, может быть, акт первого сильнейшего духовно-культурного самосознания русского народа, после которого оказалось возможным появление и осознание и Гоголя, и Толстого, и Достоевского, и Тургенева, и Гончарова, и Чехова и других гениев русской литературы как учителей и защитников, как пророков и святых. Именно с Пушкина — и кристаллизуется это именно сразу после его смерти — возникает устойчивое отношение в русском обществе к слову, как к основе собственного существования, как к критерию внутренней жизни, как к ценности, которую раз и навсегда приняв, необходимо беречь. Сохранять русское слово — это защищать Пушкина, и наоборот. Просто п о н я т ь такое невозможно, с этим можно только жить, размышляя над онтологическими ценностями бытия целого народа, выразившимися преимущественно в сфере художественно-эстетической.

Эта книга, которую читатель держит в руках, задумывалась как сквозное прочтение и комментарий писем, литературно-критических статей, исторических заметок, дневниковых записей Пушкина. Но комментарий особого рода. Он не будет носить характер академического истолкования тех или иных исторических отсылок, литературных обстоятельств, связи с биографией и т. д. В книге будут приведены сведения об основных адресатах писем Пушкина, но не больше. Любого читателя можно отослать к академическому собранию сочинений поэта, к данным там комментариям, к многочисленным работам пушкинистов, в конце концов к ресурсам интернета. Так как любой человек, читающий на русском языке, по тонкому замечанию Андрея Битова, является пушкинистом по определению, то ему, читателю, и флаг в руки. Продолжай работу, ищи, истолковывай. Задача автора состояла в другом — увидеть путь движения мысли поэта, его человеческого и духовного становления, рассмотреть под этим углом зрения то, что, может быть, еще не было увидено ранее.

Конечно, невозможно было отказаться от обращения к стихам, прозе, историческим заметкам и литературной критике поэта. Но красная нить работы была именно такой — прочесть письма поэта и его литературную критику от начальной как бы точки до последних строк, написанных его рукой.

Автор книги помнит идею А. Г. Битова, который давно уже предлагал издать в с е г о Пушкина не так, как это привычно для собраний сочинений разного рода — от академических до многочисленных двух и трех-томников, с изданием отдельно стихов, отдельно прозы, отдельно драматургии. Он призывал посмотреть на путь Пушкина как на нечто уникальное в русской культуре, и поэтому воссоздать всю его творческую жизнь от первых опытов лицейского периода до последних, предсмертных писем и заметок — и опубликовать все это день за днем, последовательно.

Он и выполнил частично эту задачу, создав замечательную книгу «Предположение жить. 1836» (Москва, издательство «Независимой газеты», 1999), посвященную одному году жизни поэта, предварив ее несколькими глубокими статьями о значении и роли Пушкина в нашей жизни. В них он точно замечает, что «ни про одного человека в России мы не знаем столько, сколько про Пушкина, и ни одного — настолько же не знаем. Он так проявлен во всем, что его касалось, что рядом с ним любое другое житие окажется ограниченным ролью. Пушкин лучше других понимал и назначение свое, и даже значение, однако никогда не бывал ограничен ролью. То и поражает, что, под любым углом и прищуром, Пушкин до конца человек, вот и исполнил свое предназначение как никто другой».

Вообще, все, что связано с Пушкиным и его воздействием на русскую историю и русскую культуру, может быть обозначено одним только словом — чудо. Ну, вот один пример, описанный в литературе. Первенец Пушкина и Натальи Николаевны дочь Мария вышла замуж за поручика Леонида Гартунга. Он дослужился до генерала, впоследствии в 1877 году он был несправедливо обвинен в растрате казенных денег и застрелился в зале суда. В дальнейшем разбирательстве дела он был оправдан. Мария Александровна больше не вышла замуж. Она встречалась с Львом Толстым в Туле, что описала Т. А. Кузьминская в книге «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне». Толстой разглядел у нее «арабские завитки на затылке, удивительно породистые» и впоследствии не отрицал, что она послужила для него одним из прототипов Анны Карениной в плане наружности. Но и не это так потрясает, как то, что умерла «Машка», как называл ее в письмах к жене Пушкин, в 1919 году в Москве. Мыслимое ли дело? — первенец Пушкина, родившаяся почти сразу за восстанием декабристов (через 7 лет), настолько переживет свой век, что окажется в советской, ленинской России в ситуации гражданской войны.

Чудом является присутствие Пушкина как поэта, философа, родоначальника русской литературной речи мирового уровня и качества, совершившего неимоверный прорыв в самую суть русского языка, создавшего в тиши Михайловского и Болдино тот материк русской художественности, без чего ни русская культура, ни русский человек уже никогда не будут другими, менее эстетически развитыми, менее обостренно относящихся к вопросам духовности и нравственности, в самой русской жизни.

Хочется понять и разглядеть этот механизм пушкинской духовной структуры, которая повлияла на всех нас разом — людей, говорящих и думающих на русском языке, — и тогда влияло и влияет теперь — от Николая Первого до моего трехлетнего внука, который упоенно слушает пушкинские сказки, покачивая головой в такт ритму и рифмам пушкинских строк: «… златая цепь на дубе том, и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом».

И еще одно. За три года до смерти Пушкина, в 1834 году, Гоголь воскликнул о нем, как о русском человеке, который явится нам через 200 лет. Срок уже почти осязаем, но безусловно, что мы всё также далеки от Пушкина как некоего идеала русского человека. Как же так можно! — воскликнет здесь читатель, вы ведь еще ничего не описали, не проанализировали, не доказали, а суждение уже есть. Да, то-то и оно, что некоторые вещи, связанные с Пушкиным, очевидны еще до доказательств, априорно. Но от этого ничуть не теряет своей человеческой и научной занимательности задача — понять, что же такого создал в себе поэт, что мы считаем его мерилом и вершиной возможностей русского человека.

Автор не может, по вечной привычке филолога, не прибавить к этому выражению, что о русском он судит не по чистоте крови[1] и незапятнанному генеалогическому древу (сам Пушкин не особенно укладывается в эти мерки), но по ментально-культурной идентичности, о коей автор книги сам написал несколько статей, и не преминет в своем месте на них сослаться. Русское значительно шире по своему культурному составу, чем этническое. В современную эпоху, когда наблюдается известного рода возврат к национальному, несмотря на все прелести глобального переустройства мира, такая рефлексия русского становится и определенного рода задачей по исполнению предсказанного Гоголем пророчества в области человеко-строительства в связи с приближающимся сроком.

А имея в виду известную русскую привычку напрягать силы и проникать в какие-то запредельные миры уже «на флажке», когда и сроки все кончаются, и времени не остается, то мы сейчас и вступаем в период, призванный откорректировать наше собственное поведение и облик, психологические стереотипы, интеллектуальные формулы и все прочее, чтобы хотя бы немного сократить дистанцию между нами и Пушкиным, который существовал с нами вчера и существует «сегодня», и так на протяжении почти 200 лет.