11 июля 1832 г. И. В. Киреевскому. Из Петербурга в Москву.

11 июля 1832 г. М. П. Погодину. Из Петербурга в Москву.

Пушкин опять говорит о недостатках русской литературной критики, которая совсем слаба и не дает читателю, публике, верного представления о сути и смысле литературных произведений и о литературном процессе в целом (выражаясь современно), но именно это поэт и имеет в виду.

Важнейшее замечание в письме касается замысла Пушкина о желании создать «Историю русского народа», что еще раз подчеркивает его желание выйти за пределы собственно литературного текста и углубиться в в существо самых важных для него и для культуры вещей. Что это мог быть за замысел? — трудно сказать, но изучая его публицистические работы (обозначим их таким образом) последних лет, можно рассмотреть в нем желание Пушкина по-своему дополнить «Историю государства российского» Н. М. Карамзина.

Частично Пушкин ответил на этот ряд важнейших для него вопросов в своей прозе и поэмах. Для Пушкина это была зона исследования не только своего личного самосознания, но и более сложный комплекс проблем. Прежде всего, его волновало «встраивание» России в общеевропейскую и мировую историю. Для этого необходим был набор целого ряда условий, среди которых значимые не только для отечества, но и для Европы исторические события. Кстати, целый ряд из них он тщательно перечислил в своем ответе Чаадаеву. Также в перечень требуемых для определения цивилизационной зрелости народа условий входили, по мнению Пушкина, — и потому-то он обращался раз за разом к их анализу: развитость языка, культуры, самой сферы мышления (метафизичность).

Наконец, сам народ должен был соответствовать некой идеальной сверх-задаче, быть достойным своей исторической миссии так, как он ее понимает, исходя из своего исторического филогенезиса и сложившейся ментальной структуры. Для России такого рода выстраивание своей исторической перспективы, пусть даже и в примитивных, не проработанных концептуально, приблизительных представлениях, были обязательной частью национального архетипа и способом осознания своей исторической идентичности. Это и идея о «Москве как третьем Риме», это и восприятие религиозной доктрины православия как избранной и единственно правильной с точки зрения высших целей и идеалов, это, в конце концов, и известный мистицизм в понимании «богоизбранности народа» для достижения неких всечеловеческих духовных вершин.

Смутность, неопределенность восприятия действительности, больший упор на чувства, эмоции, чем на мысли и идеи, — такого рода ориентация на идеальное, возвышенное, отвлеченное, особое стало частью психотипа русского человека (по сути, многих этносов, издавна вошедших в состав «большой» Руси — России). Пушкин очень хорошо чувствовал эту природу русского человека — один «юродивый» из «Бориса Годунова» чего стоит! Но, может быть, наиболее ярким примером такого почти безошибочного понимания ментальности своего народа (основной массы русских людей, так как и сам Пушкин — часть народа), является создание Пушкиным сказок и других текстов «народного» как бы духа. Мы наблюдаем в них отсутствие малейшего шва, промежутка между этими его текстами и психологией народа, который и воспринимает их как предельное выражение его самого, без всякого искажения или преувеличения.

Без таких своих созданий, где н а р о д н о е, истинное, глубокое онтологическое чувство восприятия и отношения к бытию и всему, что в нем совершается, не было бы такой проникающей во всего Пушкина народного суждения, который знает всего-то одну-две его сказки, но чувствует его целиком, без всяких изъятий и искажений. Это — не любовь, но ласкание народным чувством другой части себя, которая вдруг каким-то чудом оказалось объективированной, и ее теперь можно наблюдать со стороны и любоваться каждой ее частицей.

Поэтому для Пушкина планируемое написание «Истории русского народа» — это не только актуальные вопросы его личностного мировоззрения, но и взгляд на будущность своего народа и соответственно, государства. В «Борисе Годунове», истории Петра, описании Пугачевского бунта, в «Капитанской дочке», в «Маленьких трагедиях», в «Медном всаднике», в «Полтаве» он почти обнаруживает ключ к пониманию своеобразия русской истории. Теперь ему необходимо разобраться с народным целым, понять некие исходные части, составляющие смысл и дух его существования. От этого он жаждет написать «Историю русского народа».

Вся последующая русская литература в этом наследовала Пушкину, стараясь вслед за ним раскрыть тайну русского народа и русского человека.