Возвратившись в Москву, сударыня, я нашел у кн. Долгорукой пакет от вас, — французские газеты и трагедию Дюма, — все это было новостью для меня, несчастного зачумленного нижегородца. Какой год! Какие события! Известие о польском восстании меня совершенно потрясло. Итак, наши исконные враги будут окончательно истреблены, и таким образом ничего из того, что сделал Александр, не останется, так как ничто не основано на действительных интересах России, а опирается лишь на соображения личного тщеславия, театрального эффекта и т. д… Известны ли вам бичующие слова фельдмаршала, вашего батюшки? При его вступлении в Вильну поляки бросились к его ногам: (встаньте), сказал он им, (помните, что вы русские). Мы можем только жалеть поляков. Мы слишком сильны для того, чтобы ненавидеть их, начинающаяся война будет войной до истребления — или по крайней мере должна быть таковой. Любовь к отечеству в душе поляка всегда было чувством безнадежно-мрачным… Вспомните их поэта Мицкевича. — Все это очень печалит меня. Россия нуждается в покое.
Приведем слова П. А. Вяземского из его «Старой записной книжки», которые много объясняют в той коллизии, конфликте между разными
Князь П. А. Вяземский не отослал своего критического письма Пушкину, но позиция его явно отличалась от позиции поэта. Он был либералом, одним из самых образованных и блистательных умов своего времени, но ему отчего-то при его близости и любви к Пушкину не была близка пушкинская нота государственности и величия России. При всей своей поэтической свободе и выборе самых разнообразных тем и сюжетов для своих стихотворений и поэм, Пушкин оставался человеком, который не просто интересовался историей и судьбой России, не только искренне и глубоко любил ее старину, восхищался Петром Великим, но и был ее настоящим, неподдельным патриотом. Не взирая на все горькие и беспощадные слова в адрес родины, им написанные и произнесенные, несмотря на признание многих ее недостатков и пороков, на осуждение отсталости и азиатской темноты существующих законов, при этом высказанные им резкие слова о России, с которыми мало кто из критиков империи, включая, кстати, и Вяземского, может сравниться, — чувство любви к отчизне никогда его не покидало.
И еще одно. За частным случаем (хотя, конечно,
Нелишне будет заметить, что некоторые «политические» стихи Пушкина, связанные с «польским» вопросом, и сегодня читаются как актуальная хроника…
Более всего меня интересует сейчас то, что происходит в Европе. Вы говорите, что выборы во Франции идут в хорошем направлении, — что называете вы хорошим направлением? Я боюсь, как бы победители не увлеклись чрезмерно и как бы Луи-Филипп не оказался королем-чурбаном. Новый избирательный закон посадит на депутатские скамьи молодое, необузданное поколение, не устрашенное эксцессами республиканской революции, которую оно знает только по мемуарам и которую само не переживало.
О широте политических интересов поэта говорит это письмо. Пушкин всегда стремился разобраться в «подводных» ходах истории, в том, что предопределяет жизнь обыкновенных людей и целых народов на десятилетия после какого-либо одного события, исходных причин которого как бы и не было видно. Пушкин с его углубленным интересом к глобальным вопросам развития европейской цивилизации, особенностям «русского мира», и в стихах, и поэмах (чего стоят в этом отношении «Медный всадник» и «Полтава»!), и в прозе, и в исторических разысканиях пытался проникнуть в этот особый мир общечеловеческих законов мировой истории, стремился понять место человека во всех ее, истории, хитросплетениях.
1831
Пишут мне, что «Борис» мой имеет большой успех: странная вещь, непонятная вещь! По крайней мере я того не ожидал. Что тому причиною? Чтение Вальтер Скотта? Голос знатоков, коих избранных так мало? Крик друзей моих? Мнение двора? — Как бы то ни было, я успеха трагедии моей у вас не понимаю. В Москве то ли дело? Здесь жалеют о том, что я совсем упал; что моя трагедия подражание «Кромвелю» Виктора Гюго; что стихи без рифм не стихи; что Самозванец не должен был так неосторожно открыть тайну свою Марине, что это с его стороны очень ветрено и неблагоразумно — и тому подобные глубокие критические замечания. Жду переводов и суда немцев, а о французах не забочусь. Они будут искать в Борисе политических применений к Варшавскому бунту, и скажут мне, как наши: «Помилуйте-с!..»
За откровенной иронией скрывается пушкинская радость от успеха его трагедии, на который он и не рассчитывал, не очень высоко ставя способности русской публики и критики оценить т а к о е произведение. Это непонимание, которое Пушкин будет обнаруживать в том числе и у самых близких своих друзей, станет постоянно его сопровождать, независимо от наличия одобряющих или критических восклицаний среди читающей русской публики.
Нелишне заметить, что с легкой руки Булгарина у части русского общества именно с начала 30-х годов будет присутствовать препохабнейшее обвинение Пушкина в том, что он «весь в прошлых своих достижениях», «ничего давно не создает истинно прекрасного». Пушкин прекрасно понимал цену и булгаринским (с Гречем на пару) эскападам и мнению малоразумеющей публики, но это по-своему его и терзало. Свидетельством таких настроений выступают многократные замечания его в письмах и к Вяземскому, и к Плетневу, и к Жуковскому.
Как ни высок был гений Пушкина, ему досаждала эта неразвитость русского читателя, которую сам он стремился преодолеть и хоть как-то подтянуть его, читателя, к другим критериям оценки и суждения о его собственных произведениях и о литературе в целом. Можно сказать, что усилия его оправдались веком спустя, а тогда, в целом, читающая публика не понимала и не могла понять величие его гения. Конечно, это известная оппозиция — гений и его читатель. Мало кто из признанных впоследствии мировых гениев при жизни удостаивался награды в виде единодушного одобрения его творчества обществом и читателями. Исключения крайне редки, и носят в основном внелитературный характер. Или же жить такому творцу необходимо долго.
Все дело в том, что гений захватывает такие глубины смысла, покоряет такие вершины художественности, что усредненное эстетическое сознание общества не в состоянии угнаться за мыслью таланта, освоить содержание его идей и сложность его художественных открытий. От этого постоянно существующий конфликт онтологического непонимания гения в свою эпоху.
Милостивый государь Александр Христофорович,