Дорогие родители, я получил еще два ваших письма. Могу вам сказать лишь то, что вы уже знаете: что все улажено, что я счастливейший из людей и что я всей душой люблю вас.
Его величество всемилостивейше выразил мне свое благосклонное удовлетворение заключаемым мною браком. Он дозволил напечатать мою трагедию в том виде, как я сочту нужным.
Милый! Победа! Царь позволяет мне напечатать «Годунова» в первобытной красоте… Думаю написать предисловие. Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мне, Александру Пушкину, являясь перед Россией с «Борисом Годуновым», заговорить об Фаддее Булгарине? Кажется, неприлично…
Вот зрелость поэта! — он ясно осознает свое место в русской литературе, свое влияние на общественную мысль, свое значение как художника. И разве это гордыня или преувеличение? Одновременно Пушкину хочется
С вашей стороны очень любезно, сударыня, принимать участие в моем положении по отношению к хозяину. Но какое же место, по-вашему, я могу занять при нем? Не вижу ни одного подходящего. Я питаю отвращение к делам и к
Пушкин и здесь проявляет свою интуицию, именуя императора
Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждет в будущем. Если ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а вы решили повиноваться ей, — я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже если они будут так же основательны, как сцена, устроенная ею мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать.
Быть может, она права, а неправ был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае вы совершенно свободны; что же касается меня, то заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь.
Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкновенно крепнет — пора моих литературных трудов настает — а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь…
Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостью, которой обязан я был Богу и тебе. Грустно, душа моя, обнимаю тебя и целую наших.
Теперь мрачные мысли мои рассеялись; приехал я в деревню и отдыхаю. Около меня
Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает…
Это подтверждение того, о чем мы писали ранее: в письмах Пушкин создает новый формат русской прозы — легкой, полной движущихся глаголов, точной, ритмичной, с ироническим привкусом, с формулированием важных для него вещей, хотя и высказанных в необязательной манере. Но настроение его замечательно, так как стихи пошли… Это письмо одно из первых свидетельств его вдохновенного состояния, творческого взлета невиданной прежде силы (хотя, кажется, куда же больше!). Вопрос с женитьбой почти решен, несмотря на продолжающиеся переговоры и обсуждения условий брака, он один в деревне, «покой и воля» вкруг него, все замыслы его