После того как в ноябре 1938 года «недремлющего наркома убрали из НКВД, эти песни петь прекратили. И масштаб чекистского культа резко сократился, хотя в той или иной степени пропаганда достижений органов госбезопасности и разведки в массах продолжалась вплоть до последних лет существования Советской власти.

Личный культ Ежова в стране был уникальным в советской истории и по своему размаху уступал только культу самого Сталина. Как отмечают Н.В. Петров и М. Янсен, «трудно представить себе, но Ежов был одним из тех шефов «тайной полиции», которые наиболее превозносились советской пропагандой. Необычайный кратковременный культ Ежова в 1937–1938 годах был беспрецедентным по масштабам»[241]. И этому было свое объяснение. В годы Большого террора Сталину было необходимо, чтобы о Ежове знала вся страна, буквально каждый ее житель. Иосифу Виссарионовичу требовалось, чтобы именно с Ежовым население СССР в первую очередь связывало террор 1937–1938 годов. Этот террор замышлялся как кампания, ограниченная по времени. А поскольку его жертвами, включая тех, кто отправился в лагеря, должны были стать миллионы человек, он не мог не вызвать недовольство в стране, поскольку у жертв оставались на воле родственники, друзья и знакомые, и многие продолжали считать, что либо они ни в чем не виноваты, либо наказаны чрезмерно сурово. Поэтому на завершающей стадии Ежова требовалось убрать, сначала с поста главы НКВД, а потом и из жизни. У обывателей террор должен был ассоциироваться с Ежовым, а его прекращение – с его уходом. Тем самым в массовом осознании террор не относили на счет Сталина, а только на счет «зарвавшегося» Ежова, которого Сталин «поправил», убрав с поста главы картельных органов. На самом деле для Ежова его расцветающий пышным цветом культ был предвестником гибели, но сам Николай Иванович, в силу недалекого ума, этого не осознавал.

Культ Ежова сопровождался появлением соответствующих живописных произведений, причем их творцы таким образом собирались также с помощью «стального наркома» решить свои бытовые и иные проблемы. В дневнике художника Владимира Михайловича Голицына (в 1943 году он умер в лагере) 6 августа 1938 года был записан следующий характерный рассказ: «Вечером Калманок (один курортник – зять Марии Яковлевны Сулейман) рассказал нам любопытную историю фотографа Н.Н., который сделал на фарфоровой планке портрет Ежова и послал его с письмом, полным всякими сетованиями, Сталину. В пропускном пункте приняли пакет. В письме Н. пишет, что преподносит вождю свое произведение, что бюрократы мешают ему размножать этот великолепный агитационный материал и что у него отвратные квартирные условия. Через 20 дней Н. вызвали на Лубянку, где он с трепетом ждал 2 часа. Ввели в кабинет Ежова. На стене Н. увидел свое произведение. Ежов сказал, что портрет очень понравился Сталину, что Сталин подарил ему его, что все рогатки будут устранены и что Н. может выбирать любую из 6 квартир, которые ему покажут. На Тверской, рядом с Глазной больницей, в новом доме Н. показали умопомрачительную роскошную квартиру со всеми удобствами, с сундуками и шкафами, полными шикарной одежды, два фотоаппарата, библиотека и пр. В этой квартире жил какой-то иностранец с женой и был арестован незадолго до этого. Н. предложили немедленно занять квартиру и заплатить 6000 руб. за вещи, стоящие в 10 раз больше. Он, конечно, занял квартиру. Из Моссовета ему звонили и тоже предлагали квартиру. Но теперь дела его швах, т. к. до «чуда» он набрал авансов в крематории на портреты для урн, а тут хвост трубой носится и не выполняет договоров. Заказчики подали в суд. Рассказ произвел на нас глубокое впечатление»[242].

Тут как раз пригождались квартиры и другое имущество, конфискованное у «врагов народа». Впрочем, новых владельцев квартир и дач уже через несколько месяцев могла постичь та же участь, что и их предшественников.

Сам Ежов с 1936 года жил в Кремле, куда перебрался из квартиры в Большом Кисельном переулке (ранее он жил в Малом Палашевском переулке). У него также была роскошная дача в Мещерино, живописном месте на берегу реки Пахра на юго-востоке от Москвы, сразу за Горками Ленинскими, где располагались дачи многих советских руководителей[243].

14 октября 1937 года А.К. Гладков в своих дневниковых записях вернулся к теме Большого террора: «Наш дом снова пострадал на прошлой неделе. Взяли старичка профессора. Оргия арестов не утихает. Оптимисты считают, что к выборам все затихнет. Выборы назначены на 12 ноября. Логики в этом мало, но верить хочется. А пока что арестован на вокзале вернувшийся с триумфальных парижских гастролей со своим ансамблем Миша Шульман, которому я так завидовал летом. Вчера в «Правде» сообщено, что в политбюро введен Ежов. Рухимович арестован (народный комиссар оборонной промышленности СССР Моисей Львович Рухимович был расстрелян 29 июля 1938 года, а в 1956 году его реабилитировали. – Б.С.) и на его место назначен М. Каганович»[244].

О том, каково приходилось родственникам репрессированных, многие из которых сами вскоре становились жертвами репрессий, дают представление дневниковые записи Юлии Иосифовны Соколовой-Пятницкой, жены бывшего главы Отдела международной связи Коминтерна и бывшего заведующего административно-политическим отделом ЦК ВКП(б) Иосифа Ароновича Пятницкого. В 1940 году она умерла в лагере. После ареста мужа Юлия Иосифовна осталась с двумя детьми, старшим Игорем и младшим Владимиром. 25 февраля 1938 года она записала в дневнике: «Об Игоре узнала, что он там (17-летний Игорь Иосифович Пятницкий был арестован 15 февраля 1938 года по обвинению в создании молодёжной контрреволюционной организации «Дети за отцов». В тюрьмах, лагерях и ссылках он провел 17 лет. – Б.С.), но ему передача не разрешена. А что это значит, я не знаю. Наверное, вымогают то, чего Игорь не знает, не говорил, не делал. Вымотают у него последние силы. Он уже был измучен за 7 месяцев, у матери нет слов, когда она думает о своем заключенном мальчике…

В мыслях о нем даже себе страшно признаться. Буду ждать, пока есть немного разума и много любви. Но предвижу страшные для моего сердца пытки в дальнейшем. Могут его совсем загубить (физически уничтожить), могут убить в нем желание жизни, могут зародить в нем страшную ненависть, направленную не туда, куда надо (а без ненависти в наше время при двух системах – жить невозможно), – могу я никогда не встретить. Могу его встретить и [не] найти в нем, что растила, что особенно в нем ценила. Могу его встретить физическим и нравственным калекой. Потому что арестовывают того, кого хотят уничтожить.

Вова лег сегодня в хорошем настроении, но поздно – в 11,5. Все думает о своих военных делах. Сказал сегодня: «Тридцать раз прокляну тех, кто взял у меня винтовку и патроны. Я не могу теперь стать снайпером». Просил меня написать Ежову о винтовке и военных книгах, которые он с таким интересом всегда собирал. Интересуется все, не пошлют ли нас в ссылку поблизости от границы. Всегда огорчается, когда я даю отрицательный ответ. Сегодня купил какую-то военную книгу и читал ее с увлечением. Зато о папе он вечером тоже сказал: «Жаль, что папу не расстреляли, раз он враг народа». Как он его ненавидит и как ему больно. Об этом говорить не любит. (И.А. Пятницкого расстреляли 29 июля 1938 года по обвинению в создании троцкистской антисоветской организации в партиях Коминтерна и в подготовке террористического акта против Кагановича и реабилитировали вместе с женой Юлией и сыном Игорем в 1956 году. Сын И.А. Пятницкого Владимир, которому в 1938 году было 13 лет, – единственный из семьи не подвергся репрессиям. Сейчас он является руководителем Петербургского общества «Мемориал». – Б.С.)

Тюремная очередь тяжела. Народу много, все время стоишь и слушаешь. Воздух спертый, и специфический тюремный запах, как прежде запах казарм.

Что я слышала? Я потеряла свою очередь (то есть свое место), потому что женщина, которую я заметила, ушла, а я отходила, чтобы опереться о стол возле привратницы, у которой ключ от входной двери в тюрьму.

Маленькая группа: две пожилых женщины. Одна очень измучена, плохо одета, другая полная, спокойное лицо (спокойное терпение) и одета неплохо. И третья – совсем девочка, хорошенькая. Из-за нее-то я и подошла к этой группе. Оказалось, все три – латышки. Как, что я слышала? Во-первых, что все латыши, как правило, арестовываются. Я вмешалась, указав на тех, кто не арестован (из известных мне), когда девочка назвала несколько фамилий еще не арестованных и сказала, а остальные из занимавших ответственные посты уже арестованы (это было следствием «латышской» операции НКВД, о которой широкая публика ничего не знала. – Б.С.). Сказала, что клуб латышский закрыт, что последним был взят преподаватель русского языка, что все «пролетарские» арестованы. Рассказала, при каких условиях был арестован Межлаук, Гвахария (известный металлург, орденоносец), сказала, что это племянник Серго, сказала, что арестованы Егоровы. Я просила ее говорить тише, или лучше вообще не говорить. На что она мне сказала: «Об этом уже все знают, знает… Москва». Она сказала, что он бывал в салоне у Саньки Радек, как она ее называла. Сказала, что все, кто бывал у Саньки в салоне, скатились. Сказала, что расстреляны двое сыновей Дробниса и Прокофьев Жора. Я никого не знаю, но вспомнила, что когда первый раз пришел Коля Амосов, он об этом тоже сказал Игорю, и про Туполева тогда же он сказал, вот, наверное, эта сволочь нагадила Игорю. А был-то он у нас три раза. Два из них Игорь с ним куда-то уходил, а, может быть, один раз уходил, точно не помню. (По словам Игоря Пятницкого, «мама не ошиблась. На меня дал показания именно Николай Амосов». – Б.С.). Девочка (которой мать Прокопович, а фамилию отца я не помню, латыш на «С») сказала, что расстрелянные мальчики по справедливости получили то, что заслуживают. Что Санька в Архангельске. Что судилась она по уголовному делу, что еще при отце она была крайне испорчена, что она однажды продала каким-то (имя его забыла) своим знакомым парням отцов наган, но что отец тогда был в силе, и все обошлось. Что у Радека иностранные деньги (доллары) хранились в чемодане на «имя» что однажды Санька подобрала к нему имя «Соня» и украла у отца около 100 долларов. Сейчас надо спать (1 час ночи), завтра продолжу слухи…»[245]

Так в тюремных очередях пересекались разные потоки жертв репрессия. Юлия Соколова-Пятницкая, в частности, узнала об одной из «национальных» операций, латышской. Все приказы НКВД, касающиеся национальных операций, как и прочие, касающиеся планов по поискам «врагов народа» среди иных социальных групп, были секретными, но репрессии были столь масштабны, что утаить их было практически невозможно. Другое дело, что о подлинном числе расстрелянных обыватели имели слабое представление, поскольку родственникам приговоренных к высшей мере об этом не сообщали. Уже при Берии изобрели зловещий эвфемизм «10 лет без права переписки». И не все догадывались, что это значит расстрел. А потом, когда подходил срок окончания эт их мифических 10 лет, родным сообщали, что заключенный умер от болезни – острой сердечной недостаточности, воспаления легких, тифа, туберкулеза и т. п.

Довольно скоро Ежов для Сталина стал ненужной игрушкой. Мавру предстояло уйти. Еще выдвигали в мае 38-го представители трудовых коллективов Николая Ивановича в Верховный Совет РСФСР, утверждая при этом: «Всех революционных подвигов товарища Ежова невозможно перечислить. Самый замечательный подвиг Николая Ивановича – это разгром японо-немецких троцкистско-бухаринских шпионов, диверсантов, убийц, которые хотели потопить в крови советский народ. Их настиг меч революции, верный страж диктатуры рабочего класса НКВД, руководимый товарищем Ежовым. Мы все как один в день выборов 12 декабря вместе со своими семьями пойдем к избирательным урнам и будем голосовать за товарища Ежова»[246]. А Сталин уже готовил «преданному другу» путь в небытие.

8 апреля 1938 года был снят с поста наркома водного транспорта и вскоре расстрелян Н.И. Пахомов. В тот же день Ежова по совместительству назначили наркомом водного транспорта. В этот наркомат вскоре были перемещены его люди из числа высокопоставленных чинов НКВД, а одним из заместителей сделал попавшего в опалу Евдокимова. Тем самым готовилась будущая связка «заговорщиков», Николая Ивановича и Ефима Георгиевича, для очередного политического дела.

Это было началом конца «стального наркома». Николай Иванович этого еще не понимал, равно как ни черта не понимал в водном транспорте, как, впрочем, и в сухопутном, и в воздушном. Ему пришлось перевести в новый наркомат ряд своих ближайших сотрудников (25–30 чекистов) из НКВД, чем его позиции там были существенно ослаблены. Ежов вынужден был все больше внимания уделять Наркомату водного транспорта, пытаясь освоить новое для себя дело, а значит, он все меньше уделял внимание НКВД. Почти два месяца Ежов не появлялся в Наркомате внутренних дел, оставив все дела там на Фриновского.

9 апреля 1938 года А.К. Гладков проницательно заметил в дневнике: «Ежов назначен по совместительству наркомводом. Не означает ли это начала опалы? Не является ли наркомвод псевдонимом наркомсвязи, куда обычно тыкали опальных перед арестом?»[247]

Как известно, наркомами связи перед арестом были Рыков и Ягода. Правда, совмещение поста главы НКВД и Наркомата водного транспорта было впервые. Но Александр Константинович догадался, что вскоре Ежов останется только наркомом водного транспорта, а затем повторит судьбу Ягоды. А вот сам Николай Иванович еще ни о чем не догадывался и сначала наивно полагал, что новое назначение только раздвигает пределы его власти.

На новое назначение Ежова отреагировал и В.И. Вернадский. Он, однако, в записи от 11 апреля связал его с возможной борьбой за власть, а также с тяжелым положением в отрасли водного транспорта: «Вечером М[ихаил] Ив[анович] Петрункевич и Дм[итрий] Ив[анович] (Шаховской). У Мих[аила] Ив[ановича] никаких известий о сыне. Ненужная и бессмысленная жестокость кругом.

В центре неладно: очевидно, впереди могут быть большие неожиданности. Сегодня ясно, что слухи об аресте Булганина и Хрущева неверны? Странное сосредоточение двух министерств у одного лица (Ежов и Каганович) (Л.М. Каганович в то время совмещал должности наркома тяжелой промышленности и наркома путей сообщения. – Б.С.). Нет людей? Говорят, в водном транспорте развал: пьянство.