Интересно, что, в отличие от лидеров «левой» и «правой» оппозиций в рядах ВКП(б), лидеры и видные деятели небольшевистских партий (эсеров, меньшевиков, кадетов и др.) практически не выводились в период Большого террора на открытые показательные процессы. Возможно, это было связано с тем, что членов небольшевистских партий практически невозможно было подготовить к таким процессам, убеждая, что так надо в интересах ВКП(б) и построения коммунизма в СССР, тогда как на оппозиционеров в рядах самих большевиков этот аргумент до некоторой степени действовал. Тем более что арестованных членов партии большевиков террор деморализовал в большей степени, чем бывших членов других партий, не примкнувших к большевикам: они в любом случае от коммунистов ничего хорошего не ожидали.

23 декабря, продолжая тему в связи с отставкой Ежова, Вернадский записал в дневнике размышления о печальной судьбе российской государственности: «Неотступно преследует тревога о нашем положении. Быть может, еще сколько-то протянем, сбрасывая балласт вроде Ежова и проч., но больше ничего не видно: упадок небывалый. Упрекаешь себя за попытки понять непонятное»[287].

Тем не менее, машина террора все еще работала. 31 декабря Вернадский записал в дневнике об арестах на Украине и о склонности сотрудников НКВД преследовать себе имущество арестованных: «Разговоры о Киеве очень тяжелые – но жизнь идет и многое перестраивает по-новому, но не (по) тому, какое возвещается и, следовательно, свой процесс, в котором сознательный элемент переделывается.

Арестован Тимченко (член-корреспондент АН СССР, филолог Евгений Константинович Тимченко 5 лет провел в ГУЛАГе, но уцелел. – Б.С.) – и погибли его рукописи. Человек это старательный, но, мне кажется, мало даровитый, и как ученый не являлся даже у нас, где в этой области творческая мысль в последнее – мое – время не блистала (? прав ли я? что скажет будущее о Марре?) – крупным. Сомнения у меня – и большие – были при его выборах (как и с Павлуцким). Но человек жил наукой.

Арестованы дочь Грушевского и его брат Александр (я думал, что он умер. Он психически больной?) (историки Екатерина Михайловна и Александр Сергеевич Грушевские умерли в заключении соответственно в 1943 и 1942 годах. – Б.С.). Секвестровали, что могли. Фактический – по возможности, не переходя формальных рамок – грабеж ценных вещей для агентов НКВД – идет. По крайней мере, такое впечатление у обывателя крепко сидит и в ряде случаев – не думаю, чтобы обычно – отвечает действительности. При Ежове усилилось.

Назначенный при Ежове – Успенский – нач[альник] НКВД Украины – с женой и, говорят, военными документами – исчез за границу»[288].

Успенский, как мы помним, инсценировав самоубийство, скрылся не за границу, а внутри СССР, в чем, вероятно, была его роковая ошибка.

Но уже 3 января 1939 года Вернадский зафиксировал: «Вечером Е.В. Герье. Слухи об ослаблении террора.

Говорят, портреты Ежова висят»[289]. Последнее свидетельствовало о том, что Николай Иванович еще на свободе. 12 января 1939 года подтверждение этого появилось в газетах. В этот день А.К. Гладков записал в дневнике: «В декабрьском номере «Крокодила», вышедшем с опозданием, вместо «главный редактор» (был Кольцов) напечатано: «редколлегия». В газетах было, что Ежов принял в Наркомводе какую-то делегацию. Значит, он еще не арестован»[290]. М.Е. Кольцов был арестован 13 декабря 1938 года, уже после смещения Ежова. В связи с этим декабрьский номер «Крокодила» вышел только в январе – потребовалось срочно убрать имя ставшего опальным редактора.

Арест Кольцова инициировал сам Ежов, не без оснований подозревавшего его в любовной связи со своей женой, 27 сентября 1938 года Николай Иванович вместе с Лаврентием Павловичем направили Сталину «справку по агентурным и следственным материалам на КОЛЬЦОВА (ФРИДЛЯНДА) Михаила Ефимовича – журналиста», где был собран компромат, изобличающий Кольцова «как врага народа». Среди прочего, Кольцову инкриминировали иронический отзыв о процессе над Рыковым, Бухариным и Ягодой: «Рассказывая свои впечатления о процессе правотроцкистского блока, КОЛЬЦОВ говорил:

«Подумать только, председатель Совнаркома РЫКОВ был корреспондентом паршивого «Социалистического вестника» и делал ставку на несчастного ДАНА. Или ЧЕРНОВ – один из весьма крупных государственных чиновников. Выезжает впервые за границу на один месяц и успевает быть завербованным, аккуратно заполнить шпионские анкеты, получить кличку «Рейнгольда» и все это запыхаясь от спешки, в несколько дней. В Москве к ЧЕРНОВУ является РАЙВИД, кличет его как собаку «Рейнгольд», а наш нарком – ручки по швам. Или РАКОВСКИЙ. Выезжает в Токио на 8 дней и быстро становится японским шпионом».

Но был здесь и более серьезный компромат. Уязвленный тем, что его кандидатуру не выдвинули в Верховный Совет СССР, а ограничились менее престижным Верховным Советом РСФСР, Кольцов, если верить агентурному источнику, позволил себе весьма неосторожные высказывания: «Иронизируя в связи с выборами в Верховный Совет СССР КОЛЬЦОВ говорил:

«Очевидно, народные массы КОЛЬЦОВА не знают и потому его не послали в Верховный Совет. Ведь у нас выбирал сам народ и выбирал тех, кого он знает».

«Тут же КОЛЬЦОВ хихикал и вышучивал то положение, в котором очутились депутаты в Верховный Совет после того, как СТАЛИН в своей речи обещал и их пощупать».

По отношению к собственной персоне иронии Сталин не прощал никому.

А тут был еще подозрительный литературный салон, который держал Кольцов. О нем дала показания одна из арестованных его посетительниц: «Арестованная троцкистка ЛЕОНТЬЕВА Г.К. показала, что КОЛЬЦОВ объединял вокруг себя законспирированную троцкистскую группу литераторов и старался продвигать их в «Правде», в «Крокодиле» и «Огоньке». На квартире КОЛЬЦОВА в доме правительства был организован салон, где собирались писатели: Б. ЛЕВИН, В. ГЕРАСИМОВА, ЛУГОВСКОЙ, С. КИРСАНОВ, М. КОЛОСОВ, М. СВЕТЛОВ и другие.

КОЛЬЦОВ являлся негласным центром, вокруг которого объединялись люди, недовольные политикой партии вообще и политикой партии в области литературы в частности.

Встречи и разговоры в салоне КОЛЬЦОВА имели совершенно определенную политическую направленность. Критика существующих порядков в литературе, в общеполитической жизни, в редакции «Правды» – вот что составляло обычную нить общения. Встречи эти происходили и в отсутствие КОЛЬЦОВА, но, когда он бывал дома, направление разговора отнюдь не менялось, а только приобретало большую остроту».

Далее в своих показаниях ЛЕОНТЬЕВА говорит о политически вредной линии в печати, проводившейся КОЛЬЦОВЫМ.

«Быт и нравы группировки и, если можно так сказать, «рабочее кредо» заключались в том, чтобы выкачать, как можно больше денег за то «чтиво» и «очерковую муть», – которую печатали и под которую нельзя было «подкопаться» в политическом смысле.