Мне всегда казалось, что я знаю, чувствую людей. Это самый пожалуй тяжелый для меня вывод, – что я их знал плохо. Я никогда не предполагал глубины подлости до которой могут дойти все эти люди. Переживаю и сейчас тяжело. Товарищи с которыми дружил и которые, показалось мне неплохо ко мне относятся, вдруг все отвернулись словно от чумного, даже поговорить не хотят», – сетовал Ежов в письме Сталину[275]. Мучиться от одиночества ему пришлось недолго.

Возможно, Сталин опасался, что некоторые из ежовских ставленников в провинции могут последовать примеру Люшкова и Успенского, и поэтому выжидал, пока Берия установит контроль над аппаратом в областях.

А.К. Гладков так отреагировал на официальное сообщение об уходе Ежова из НКВД: «Ежов «по личной просьбе» освобожден от должности наркомвнудела с оставлением в должности наркомвода. Назначен Лаврентий Берия, новый фаворит Сталина. Он был наркомвнуделом Грузии, потом секретарем ЦК. Об этом поговаривали. Будто бы Берия фактически работает уже два месяца, но только сейчас объявлено о назначении»[276].

Фактически Александр Константинович был прав. Уже в октябре все основные дела в НКВД решал Берия, беспрепятственно арестовывавший ближайших сотрудников Ежова.

А Михаил Пришвин с иронией отреагировал на эту новость: «Падение Ежова (и стало всем ясно и все стали после того говорить: «беспризорник!»)»[277].

Будущий же историк Аркадий Георгиевич Маньков, в ту пору – студент исторического факультет ЛГУ, 9 декабря записал в дневнике: «На последней странице газет, в отделе хроники затерянное сообщение о том, что Ежов по собственной просьбе переведен на другой пост. Пустив реки слез и крови, эта очередная подставная пешка тем самым как бы подготовила себе новое поприще – народного комиссара водного транспорта. Однако сам факт перевода, о котором сообщили не больше как о чем-то хроникерском, – несомненно новая пощечина по нашему престижу, который и без того достаточно замаран»[278]. 25-летний студент не мог знать тогда, что должность наркома водного транспорта для Ежова – это отнюдь не теплое местечко, а лишь преддверие расстрельной стенки.

9 декабря отреагировал на отставку Ежова В.И. Вернадский: «Огромное впечатление – отставка Ежова. Указывают, что он совершенно расстроил и военную работу, и саму полицию. Сознательно, думают. Блюхер был – когда говорили об его аресте, арестован «домашним образом» здесь в Москве, в гостинице – (прошел) целый месяц – где сейчас, не знают»[279].

Владимир Иванович ошибался, так как Блюхер был арестован не в Москве, а в Адлере, и его на самом деле уже месяц как не было в живых.

А.К. Гладков передавал различные слухи, распространявшиеся о Ежове. 12 декабря Александр Константинович записал: «Слухи о следствии над больным Ежовым, который будто бы находится в больнице под охраной наркомвнудельцев. Из Ленинграда слух, что Литвин покончил жизнь самоубийством». А на следующий день Гладков зафиксировал: «Слух, что Ежов душевнобольной»[280].

Глава управления НКВД по Ленинградской области, комиссар государственной безопасности 3-го ранга Михаил Иосифович Литвин застрелился еще 12 ноября, опасаясь ареста в связи с вызовом в Москву. Тут драматург не ошибся. Н.И. Ежов предполагал назначить М.И. Литвина своим первым заместителем и начальником ГУГБ НКВД СССР, но Сталин предпочел Берию. Факт самоубийства Литвина Ежов пытался скрыть. Михаил Иосифович был похоронен тайно, а приказ о снятии Литвина с должности был издан только 14 ноября. Но Берия достаточно быстро узнал о реальных обстоятельствах смерти главы ленинградских чекистов.

Между тем самоубийство Литвина обросло совершенно фантастическими слухами в стиле детективов «нуар». 1 января 1939 года В.И. Вернадский записал в дневнике: «Говорят, что когда Берия вызвал из Ленинграда начальника НКВД, заменившего Зайковского, назначенного Ягодой [расстрелян был при Ежове], то в купе оказались трупы начальника Ленингр[адского] НКВД и его секретаря. Убили друг друга или один убил и сам застрелился. Достаточно для Зайковского [мне] было прочитать его брошюру о вредительстве, чтобы взять под подозрение и убедиться в его невежестве»[281].

Насчет ареста и следствия над Ежовым Гладков немного поторопился. А вот по поводу его душевной болезни не так уж и ошибся. Предчувствуя близкий конец, Ежов начал особенно сильно пить. По воспоминаниям Хрущёва, Николай Иванович к концу жизни превратился также в законченного наркомана. Так что после отставки Ежов находился если не на грани помутнения рассудка, то уж точно в измененном состоянии сознания. Уже в годы войны, объясняя как-то в узком кругу причины снятия Ежова, Сталин, по воспоминаниям авиаконструктора А.С. Яковлева, говорил: «…Ежов мерзавец! Разложившийся человек. Звонишь к нему в наркомат – говорят: уехал в ЦК. Звонишь в ЦК – говорят: уехал на работу. Посылаешь к нему на дом – оказывается, лежит на кровати мертвецки пьяный. Многих невинных погубил. Мы его за это расстреляли». Но причина уничтожения Ежова тут явно перепутана со следствием. Недаром тот же Яковлев справедливо заметил: «После таких слов создавалось впечатление, что беззакония творятся за спиной Сталина… Но мог ли, скажем, Сталин не знать о том, что творил Берия?»[282] В действительности, Сталин превосходно знал и все то, что творил Ежов, и сам регулировал интенсивность террора. А потом, уже после казни Ежова, он не стал объявлять о его расстреле на всю страну, чтобы не ставить вопрос о возможной реабилитации жертв террора, но представителям высшей и даже средней номенклатуры соответствующую информацию сообщал, иногда даже лично, чтобы те могли более или менее спокойно работать, не опасаясь каждую минуту «второго издания» Большого террора.

19 декабря 1938 года В.И. Вернадский записал в дневнике о разрушительных последствиях «ежовщины» для экономики: «Были Сербины (юрист Евгений Яковлевич Сербин работал во всесоюзном объединении «Техноимпорт». – Б.С.). Он служит в учр[еждении], ведающим иностранной закупкой машин За деят[ельность] Ежова 60 % сменилось: назначены частью невежест[венные] люди – очень много. Сейчас во главе – молодой, не знающий ни одного иностр[анного] языка. Приехали недавно представители ам[ериканской] фирмы – могли найти только одного из начальства, знающего немецкий яз[ык] – но англ[ийский] – никого. Американец по-немецки говорил с трудом, но, наконец, он спросил своего собеседника, не знает ли он judisch (идиш. – Б.С.) – и тогда он объяснился хорошо…

Письмо Чирвинскому (минеролог Пётр Николаевич Чирвинский арестовывался в 1931 и 1937 годах и до 1941 года находился в ссылке. Его реабилитировали только в 1989 году. – Б.С.). Год продержали в Ленинграде в тюрьме. Вернулся в Кировск. «Свобода», кроме некот[орых] городов.

Арест приближенных Ежова подтверждается. Немецкое радио сообщает, что, вероятно, и его постигнет участь его предшественника. Слушают, очевидно, немецкое радио. Его помощник Жуковский арестован (Семён Борисович Жуковский, заместитель наркома внутренних дел по хозяйственной части, был арестован 22 октября 1938 года, еще до смещения Ежова, а расстрелян 24 января 1940 года. – Б.С.»[283].

21 декабря Вернадский пытался спасти бывшего князя, Дмитрия Ивановича Шаховского, видного деятеля кадетской партии, во Временном правительстве занимавшего пост министра государственного призрения. В ночь с 26 на 27 июля 1938 года 76-летний Шаховской был арестован. В связи с этим 27 сентября 1940 года Вернадский записал в дневнике: «В ночь на 26/27. VII кн[язь] Д.И. Шаховской арестован, Аня приехала к нам в Узкое, чтобы об этом сказать. Это последние судороги Ежова, но я думаю теперь, что это был сознательный полит[ический] (шаг) (Головин, Мандельштам, Котляревский, Авинов, Фельдман и др[угие]) (перечисленные ученые – бывшие члены кадетской партии, как и сам Вернадский. – Б.С.)»[284]. Следователи успели выбить из бывшего князя признание в контрреволюционной деятельности, что сыграло роковую роль. На тех, кто успел признать свою вину, «бериевская оттепель» распространялась лишь ограниченно. Их не могли полностью оправдать, но могли заменить расстрел на заключение в лагере или скостить лагерный срок. 21 декабря 1938 года Владимир Иванович записал в дневнике: «Вчера был у Вышинского о Мите (Д.И. Шаховском).

Ждал (с извинениями, что так пришлось). Подчеркнуто любезно. Кроме меня, после моего ухода – какая-то не старая женщина с какой-то телеграммой. Большая комната, секретарь – по-видим[ому], тот прокурор (забыл фамилию), с которым я разговаривал по телефону. В комнате портреты: при входе направо Ленин, Сталин, Молотов, налево – Каганович, Ворошилов, Ежов (sic!) (это означало, что Ежов пока не арестован и даже не выведен из кандидатов в члены Политбюро. – Б.С.) Дело Дм[итрия] Ив[ановича] при нем. У него только начало. Основание для ареста было – конечно, надо проверить – но серьезные показания ряда лиц, м[ожет] б[ыть] неверные. Дм[итрия] Ив[ановича] привлекали к «Национальному фронту», но к (судебному) делу привлечен не был. Но вот Котляревский («Серг[ей] Андр[еевич]») тоже был приговорен к см[ерти] и помилован (о К[отляревском] подчеркнуто с усмешкой – его показания?). Я говорю: кажется, К[отляревский] арестован. Да, арестован. Дм[итрий] Ив[анович] тоже был министром – по мин[истерству] призр[ения] и полит[ической] роли не играл. Да, он полит[ической] роли не играл. Обещал следить за этим делом и смягчить (приговор), если будет осужден (сам это заявил). Об архиве (Шаховского), спросил к кому (ему) можно (обратиться). Я сказал, что к Бонч-Бруевичу, если бы обратились. Обещал держать в курсе дела. Был любезен до конца.

Боюсь, что будет дело об остатках Нац[ионального] центра (я сказал, что был в это время на Украине и знаю по слухам) – аресты Головина, Котляревского, Мандельштама (юрист Михаил Львович Мандельштам был видным деятелем кадетской партии, был арестован летом 1938 года и 5 февраля 1939 года умер в Бутырской тюрьме. – Б.С.). Я видел раньше В[ышинского] издали и раз (до посл[еднего] процесса) вблизи. Меня поразило изменение – там (на (сессии, посвященной) Руставели) это был светски яркий не больной человек – тут старик живой, но явно болезненный – плата ист[ории]»[285].

30 декабря Вернадский получил как будто обнадеживающие сведения о Шаховском: «Сегодня утром рано пришла Аня (А.Д. Шаховская). Оказывается, Москвин был принят не Берией, а Вышинским. В[ышинский] – к удивлению М[осквина] – пошел навстречу, сказал, что Д.И. (Шаховской) уже переведен в более теплое помещение – на Лубянку, что дело его несерьезное (так понял М[осквин]), что теплую одежду можно передать сейчас же. И она пошла это устраивать. Что он принял меры о рукописях – «библиотеке» – что они в сохранности в НКВД, что он следит за этим. «При Ежове ряд хороших людей пострадали» (что-то в этом роде)»[286].

Вышинский обманул Вернадского и пальцем о пальцем не ударил, чтобы облегчить участь Шаховского. 15 апреля 1939 года Дмитрий Иванович был расстрелян как участник «антисоветской террористической организации». Вернадскому сообщили в ответ на посланное Берии в мае 1940 года письмо, что Шаховской умер в лагере в конце января 1940 года. Родных же информировали, что Дмитрий Иванович приговорен к 10 годам заключения без права переписки. Его реабилитировали в 1957 году. А о том, что он был расстрелян, а не умер в лагере, стало известно только в 1991 году.