В рассказе Киевской летописи сначала идут короткие реплики, напоминающие о том, что есть сила, стоящая над человеком, противиться которой он не может: в речи перед походом — „како ны бог дасть“; полки выступают „положаче на бозе упование свое“; после первого удачного приступа Игорь держит речь к дружине: „се бог силою своею возложил на врагы наша победу, а на нас честь и слава“; призывая к продолжению битвы, Игорь снова напоминает: „а самем как ны бог дасть“. В решающей битве „божиим попущением уязвиша Игоря в руку“. Поражение русских — проявление гнева божия: „наведе на ны господь гнев свой, в радости место наведе на ны плачь и во веселья место желю на реце Каялы“. И, в соответствии с таким объяснением, построена покаянная речь Игоря, изображающая причины „гнева божия“; жестокость самого Игоря в кровопролитных междоусобных войнах навлекла на него, по мнению автора, позор поражения: „се возда ми господь по беззаконию моему и по злобе моей на мя... истинен господь и прави суди его зело“. В том же плане религиозной дидактики построена речь Святослава Киевского — его отзыв на известие о поражении, соответствующий „злату слову“ в „Слове о полку Игореве“: „Воля господня да будеть о всемь“. Даже „божиим судом“ при осаде Римова „летеста две городници с людми“. И снова, после сообщения о взятии Римова, читаем наставление: „И се бог казня ны грех ради наших, наведе на ны поганыя, не акы милуя их, но нас казня и обращая ны к покаянью, да быхом ся востягнули от злых своих дел; и сим казнить ны нахождениемь поганых, да некли смирившеся воспомянемь ся от злаго пути“. Вся философия истории феодализированного христианства, таким образом, налицо. И хотя, конечно, можно и должно „грехи“ и „злой путь“ толковать как особым языком выраженное напоминание о необходимости прекратить междоусобия, однако разница в самом способе отражения действительности летописцем и автором „Слова“ остается во всей силе.

В редакции Лаврентьевской летописи русские, после первого удачного приступа, возгордились и похвалились, что они дойдут туда, „где же не ходили ни деди наши, а возмем до конца свою славу и честь; а не ведуще божья строенья“. Когда половцы напали на них большими силами, „ужасошася и величанья своего отпадоша, не ведуще глаголемаго пророком: несть человеку мудрости, ни есть мужества, ни есть думы противу господеви“. И вот „побежени быша наши гневом божьим“; случилось это „за наше согрешенье... Исаия бо пророк глаголеть: господи, в печали помянухом тя и прочая“. Объяснение всех злоключений и самого Игоря и его дружин Лаврентьевская летопись дает также полностью в духе религиозной философии истории: „Се же здеяся грех ради наших, зане умножишася греси наши и неправды. Бог бо казнить рабы своя напастьми различными, огнемь и водою и ратью и иными различными казньми. Христьянину бо многими напастьми внити в царство небесное. Согрешихом казними есмы, яко створихом, тако и прияхом. Но кажет ны добре господь нашь, но да никто же можеть рещи, яко ненавидит нас бог, не буди такого, тако любить бог яко же възлюбил е и вознесл е и страсть прият нас ради, да ны избавить от неприязни“.

Итак, авторы летописных повестей прибегли к религиозной дидактике, чтобы оттенить свое отношение к изображаемым историческим событиям и лицам, чтобы дать им оценку. Иным путем пошел автор „Слова“: религиозная окраска отсутствует в его художественном методе и языке.

Призыв к единению Русской земли — основная идея „Слова“ — подкрепляется не религиозными доводами, а поэтически гиперболизированными образами смелых, сильных и могущественных князей и воинов, от которых Русская земля, разоряемая половцами, ждет защиты. Эти образы, как доказано историческим анализом „Слова“, с поразительной точностью воспроизводят реальные политические взаимоотношения того времени, передают наиболее характерное в облике каждого из феодалов, и в этом их принципиальное отличие от обобщенных типов устного эпоса — исторического и сказочного; и в то же время они гиперболизированы именно со стороны тех качеств — воинской доблести и политической власти, — которые заставляют и Святослава Киевского и самого автора „Слова“ искать у них помощи в обороне Русской земли: „Загородите Полю ворота своими острыми стрелами за землю Рускую, за раны Игоревы“, „вступита ... в злата стремень за обиду сего времени, за землю Рускую ...“.

Вот Ярослав Всеволодович Черниговский, воины которого „бес щитов, с засапожникы кликом плъкы побеждают“; вот Всеволод Юрьевич Владимирский, который может „Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти“ (так поэтически выражен реальный исторический факт — Всеволод в 1182 г. совершил победоносный поход на волжских болгар, значит и на Дону он может погнать половцев); воины Рюрика и Давыда Ростиславичей „рыкают аки тури“, они „злачеными шеломы по крови плаваша“ (вероятно, имеется в виду жестокая битва с половцами при реке Орели в 1183 г.). Исторически точен и в то же время весь построен на поэтической гиперболе портрет Ярослава Осмомысла Галицкого: он „подпер горы Угорскыи своими железными полкы“, „меча бремены чрез облакы“; „грозы твоя по землям текут... стреляеши с отня злата стола салътани за землями...“. „Железными паробками“ Романа Мстиславича Владимирского и Мстислава Ярославича Волынского „тресну земля“.

Не случайно из двух предводителей вышедшего против половцев войска автор героизирует Всеволода Святославича и его дружину — курян. Киевская летопись поясняет нам, почему именно этот князь заслужил от автора пышную похвалу своему мужеству, — здесь дана ему характеристика как доблестному воину: „во Ольговичех“ он был „всих удалее рожаемь и воспитаньем и возрастомь и всею добротою и мужьственою доблестью и любовь имеяше ко всим“ (Ипатьевская летопись). Этот „яр тур“ Всеволод, куда ни поскачет, „своим златым шеломом посвечивая, тамо лежат поганыя головы половецкыя“, а его куряне „сведоми къмети“, „под трубами повити, под шеломы възлелеяни, конець копия въскръмлени,“ „скачют акы серыи влъци в поле“; это идеальные воины, с самого рождения воспитанные в воинских обычаях, и воинская удача их описывается в преувеличенных очертаниях: половецкими богатствами, отнятыми у бегущего врага, они „начаша мосты мостити по болотам и грязивым местом“.

Взывая за помощью к русским князьям, автор „Слова“, намеренно идеализируя их, умалчивает о своекорыстной политике, побуждавшей и их иногда выступать вопреки народным интересам. Эти князья в „Слове“ — представители „Руской земли“, за ними стоят „храбрые русичи“, „храбрая дружина“, „храбрые полки“, „сведоми къмети“, которые ищут „себе чти, а князю славе“, которых немало „полегоша за землю Рускую“. Именно потому автор так гиперболически изображает воинские доблести и самих этих князей, и их дружин: они для него символ всего русского войска, обороняющего Русскую землю, загораживающего „своими острыми стрелами“ „Полю ворота“. Сопровождающие их имена, эпитеты подчеркивают воинские доблести князей-воинов. Поэтому и связь с устным эпосом в отборе этих эпитетов особенно ясна: „храбрый“ Мстислав, Святославичи, Ольговичи; „красный“ Роман; „храбр и млад“ князь; „буй“ Роман, Рюрик, Игорь; „буй тур, яр тур“ Всеволод; „сильный и богатый и многовой“ Ярослав; „удалые“ сыны Глебовы; „свет светлый“ Игорь; Мстиславичи „не худа гнезда шестокрилци“.

В ряду этих эпитетов, кроме обычных и в летописи: „храбрый“, „млад“, „сильный“, „удалый“, мы находим индивидуальные, частью метафорические эпитеты, принадлежащие творческой фантазии автора „Слова“. Но все они подчеркивают одно и то же: храбрость, славу и воинскую силу героев. „Слово“, в отличие от летописи, не вводит ни одного определения морально-христианских свойств князей.

Эта гиперболизация действительности, когда речь идет о защитниках Русской земли, сближает героев „Слова“ с идеализированными богатырями народного эпоса и, как в фольклоре, она не противоречит историчности всей картины в целом.

Гиперболизируя воинскую доблесть и политическую власть своих героев, „Слово о полку Игореве“, подобно народному эпосу, не выходит за границы правдоподобия, не делает людей сверхъестественными существами, не наделяет их ни необычным ростом, ни небывалой физической силой; их идеализированная доблесть, как и у героев народного эпоса, проявляется лишь в моменты схватки с врагом. Только на поле битвы они „кликом плъкы побеждают“, „по крови“ плавают и все же сражаются, могут Волгу „веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти“ и т. п. Идеализация определенных сторон действительности в „Слове“ — поэтический способ передачи отношения к ней автора: в центре внимания его люди, которые, как в устном героическом эпосе, своими силами будут бороться с врагом, не взывая к помощи потустороннего мира.

Идеализация тех же героев в летописных повестях о походе Игоря направлена к тому, чтобы выдвинуть на первый план их качества примерных христиан, чтобы сосредоточить внимание читателя на идеях „божьего промысла“, „страха божьего“, покорности и смирения перед свыше посланной судьбой. В то время как автор „Слова“ зовет князей и их дружины к борьбе, — летописцы напоминают о смирении и покаянии, как о средствах отвратить от себя „гнев божий“, т. е. в данном случае разорительные набеги половцев. Отсюда и разные художественные методы: автор „Слова“ эпически рисует будущих защитников Русской земли богатырями, беззаветно храбрыми и непобедимыми; летописцы наделяют князей религиозной чувствительностью, их речи наполняют покаянными размышлениями и, естественно, прибегают к церковной фразеологии, к подтверждающим цитатам из церковной литературы. Следует отметить, что в „Слове“ поэтическая идеализация органически сливается с реалистической основой рассказа; в летописных же повестях изложение исторических событий и религиозно-дидактические эпизоды идут параллельно: в деловитое описание фактов вкраплены авторские рассуждения и толкования, резко выделяющиеся на его фоне.

Поэтическая идеализация не применяется автором „Слова“ в тех случаях, когда он рассказывает о князьях, своими „крамолами“ навлекавших половцев „с победами на землю Рускую“. Он не героизирует Олега Святославича-Гориславича, шлет упреки Ярославичам и внукам Всеслава Полоцкого — их „которою бо беше насилие от земли половецкыи“; он метко и исторически точно характеризует княжеские раздоры из-за феодальных владений („се мое, а то мое же“, „начаша князи про малое «се великое» мълвити...“).

Итак поэтическая гипербола, оправданная всей целеустремленностью „Слова“, применяется в характеристиках определенной группы героев так же последовательно, как в устном богатырском эпосе и отчасти в волшебных сказках. Но причиной такого совпадения „Слова“ с народным эпосом в самом методе отражения действительности является не „влияние“ фольклора, не подчинение ему писателя, а то, что этот писатель поставил перед собой задачу, аналогичную цели героических устных песен.

Задача „Слова“ — побудить князей свои воинские таланты и опытные дружины поставить на службу родине, поэтому он и идеализирует их именно как предводителей „храбрых русичей“. Если города и села, как это показало вскоре время татаро-монгольских нашествий, умело защищались от врага и в тех случаях, когда князья покидали население, — то походы в глубь степей, навстречу половцам, а позднее татаро-монголам, должны были возглавляться опытными в военном искусстве предводителями, т. е., по условиям того времени, князьями или боярами-воеводами. Но надо было заставить этих предводителей сплотить свои силы, объединиться, забыть о „которах“. Этим и объясняется приподнятый тон авторских обращений к самым сильным в ту пору феодалам.

Некоторая риторичность „Слова“ в этих характеристиках не имеет ничего общего с церковным „торжественным“ красноречием Киевской Руси, блестяще развивавшим условность иного идеалистического типа, основанного на христианском представлении о силах, управляющих жизнью народа-государства.

Народность древнерусского исторического повествования, роднящая его с фольклором, рано обнаруживается в характерном изображении русской природы. В религиозно-дидактической литературе средневековья картины природы имели обычно служебное назначение, давая символы и метафоры для наглядного изображения религиозных представлений, художественные средства для литературных „похвал“ божеству — создателю природы, по учению христианства; пейзаж в историческом повествовании уже XII в. либо рисует богатство и красоту Русской земли, либо оттеняет настроения человека, которому природа сочувствует в горе, предупреждает его об опасности, радуется его удаче. Литературный пейзаж в таких случаях приобретает ту лирическую окраску, которая характерна и для пейзажа устной поэзии. Отсюда совпадение между литературой и фольклором и в отдельных художественных средствах, применяемых в картинах природы.

„Слово о полку Игореве“ представляет наиболее яркое выражение именно этого лирического отношения к природе, которая живет здесь одной жизнью с героями.

Действие „Слова о полку Игореве“ с начала — выступления князей в поход — до конца, рисующего возвращение Игоря из плена, изображается на фоне природы, причем с особым вниманием, с особой конкретностью автор описал ту степь, в которую русские войска вступили, перейдя „шоломя“, скрывшее от них „Рускую землю“. Академик А. С. Орлов мастерски собрал в одну картину разбросанные по тексту „Слова“ „реалии“ этой степи (стр. 13—14). Степной пейзаж все время стоит перед глазами читателей; они следят за движением русского войска по „чистому полю“, а половцев „неготовами дорогами“; видят вместе с автором, как вслед за войсками хищные звери приближаются к полю битвы в ожидании добычи; вглядываются в туман, скрывший „русичей“ на будущем поле битвы; слушают „говор галичь“, возвещающий наступление утра; гордятся добычей, разбросанной по „болотам и грязивым местом“ после первой схватки с врагом. Пейзаж сопровождает и рассказ о трагической развязке похода, приобретая время от времени символический оттенок: наступает рассвет с кровавыми зорями, черными тучами, которые раскрываются затем как вражеские полчища, идущие действительно с юга — „с моря“; над полями поднимается пыль от многочисленных войск с конями, верблюдами, повозками. И вот картина меняется: „черна земля“ покрыта („посеяна“) костьми, полита кровью, и от этой реальной картины — прямой переход к символическому изображению народного горя: посев „тугою взыдоша по Руской земли“. Именно в этой степи читатель видит и траву, которая „ничить жалощами“, и в степных балках, по берегам речек, деревья, которые „с тугою к земли преклонились“. Реальной природе автор придал эти лирические краски.

Особенно широко развертывается картина природы, когда „Слово“ изображает бегство Игоря из плена, причем эта природа активно помогает беглецу.

Как видим, основная сюжетная линия „Слова“ вся проходит на фоне картин природы. Но и так называемые „отступления“ автора от этой линии — воспоминания о прошлом, речи Святослава, обращения к князьям — также не лишены элементов пейзажа. В воспоминаниях о крамольнике Олеге Гориславиче перед нами опустелая русская пашня, по которой „ретко ратаеве кикахуть“, на ней лежат „трупие“, над которыми „часто врани граяхуть“; в похвале Святославу „грозному великому киевскому“ — половецкая степь с холмами и яругами, реками и озерами, потоками и болотами; в речи бояр и затмение, истолкованное символично, и берег „синего моря“; в рассказе о смерти Изяслава — „серебреные струи“ Сулы и „болотом“ текущая Двина, окровавленная трава, на которой птицы крыльями прикрывают убитых, а звери (лисицы) им „кровь полизаша“.