Вот почему и поэтическая понятность „Слова“ была очень высока. Новое в ней вырастало на многовековой культурной почве и не было от нее оторвано. Поэтическая выразительность „Слова“ была тесно связана с поэтической выразительностью русского языка в целом.
Обратимся к конкретным примерам.
Целый ряд образов „Слова о полку Игореве“ связан с понятием „меч“: „Олегъ мечемъ крамолу коваше“; Святослав Киевский „бяшеть притрепалъ
Такое обилие в „Слове о полку Игореве“ образов, связанных с мечом, не должно вызывать удивления. С мечом в древнерусской жизни был связан целый круг понятий. Меч был прежде всего символом войны. „Зайти мечем“ означало „завоевать“; „обнажить мечь“ означало „открыть военные действия“, „напасть“. Меч был эмблемой княжеской власти. Миниатюры Радзивиловской летописи неоднократно изображают князей, сидящих на престоле с обнаженным мечом в правой руке. Меч был символом независимости. Прислать свой меч, отдать меч врагу символизировало сдачу. Меч был, кроме того, священным предметом. Еще языческая Русь клялась на мечах при заключении договоров с греками (911 и 944 гг.). Позднее мечи князей-святых сами становились предметами культа (меч князя Бориса, меч Всеволода-Гавриила Псковского). При этом меч всегда был оружием аристократическим. Он употреблялся либо князем, либо высшими дружинниками по преимуществу.
Эта символика меча в древнерусском дружинном обиходе накладывает особый отпечаток на употребление слова „меч“ в „Слове о полку Игореве“, создает ему особую смысловую насыщенность. „Вонзите свои мечи вережени“, — призывает автор „Слова“ русских князей, иначе говоря: „прекратите военные действия, в которых вы — обе стороны (и Ярославичи, и Всеславичи) — потерпели поражение“. „Половцы главы своя подклониша под тыи мечи харалужныи“, — и здесь слово „мечи“ употреблено во всем богатстве его значений: повержены половцы мечом войны и мечом власти. „Подклонить головы под меч“ означает одновременно и быть раненными, и быть покоренными.
В языке древней Руси были обычными выражения „ковать ложь“, „ковать лесть“, „ковать ков“ и т. д. Исключительный интерес представляет конкретизация этого выражения в „Слове“, превращение его в художественный образ с помощью всей смысловой нагрузки слова „меч“. Автор „Слова“ пишет: „Олегъ мечемъ крамолу коваше“; мирный труд противопоставлен в этом образе междоусобной войне. Однако осуждение усобиц Олега сказывается не только в этом: Олег кует мечом крамолу, т. е. злоупотребляет своею властью князя; он „святотатствует“, употребляя свой меч во зло, и т. д.
Это не означает, что автор „Слова“ сознательно и расчетливо вложил все эти значения в свой образ, но это значит, что все эти значения эмоционально окрашивают этот образ, придают ему поэтическую выразительность. И вместе с тем автор „Слова“ не „выдумал“ свой образ. Он в новом гениальном сочетании употребил тот образ, который уже находился в обыденной речи того времени, в символике общественных отношений XII в.
Наряду с мечом важное значение в „Слове о полку Игореве“ имел и стяг.
Стягами и хоругвями в древней Руси подавали сигналы войску. В битве с их помощью управляли движением войск. „Возволоченный“ стяг служил символом победы, поверженный стяг — символом поражения, отступления, бегства. К стягу собирались дружинники. По положению стягов определяли направление движения войска. Стяги служили знаками того или иного князя. Наконец, стяг был символом чести, славы. И не случайно один из русских князей XII в. сказал как-то о другом, умершем князе: „того
Все эти значения слова „стяг“, вернее реальную действенность самих стягов в древнерусском военном обиходе следует учитывать и при объяснении соответствующих мест „Слова о полку Игореве“. В самом деле, что означает обращение автора „Слова“ к потомству Ярослава и Всеслава: „Уже понизите стязи свои“? Понизить, повергнуть или бросить стяг имело лишь одно значение — признание поражения. И значение этого призыва „понизите стязи свои“, т. е. признайте себя побежденными в междоусобных войнах, прямо поддерживается и дальнейшими словами автора: „вонзите свои мечи вережени. Уже бо выскочисте изъ дѣдней славѣ“. Автор этим своим обращением к Ярославичам и Всеславичам хочет указать им на бессмысленность и пагубность для обеих сторон междоусобных войн; в них нет победителей: „обе стороны признайте себя побежденными, вложите в ножны поврежденные в междоусобных битвах мечи; в этих битвах вы покрыли себя позором“.
То же значение — поражения — имеет и выражение „третьяго дни къ полуднию падоша стязи Игоревы“. Это даже не образ — здесь это военный термин, но термин, употребленный в поэтическом контексте и здесь в этом поэтическом контексте обновивший лежащий в его основе образ. Стяги Игоря падают — это реальный знак поражения, падают реальные стяги. Но указание на этот факт знаменательно — оно лаконично и образно указывает на поражение Игорева войска.
Следовательно, в основе этого выражения лежит не литературный образ, а реальный факт, но факт сам по себе „говорящий“, — символика военного обихода.
В дружинном быту древней Руси такое же особое место, как предметы вооружения, занимал и боевой конь воина. В XII и XIII вв. в отличие от Х и XI русское войско было по преимуществу конным. Этого требовала прежде всего напряженная борьба с конным же войском кочевников. Но и вне зависимости от этого княжеский конь был окружен в феодальном быту особым ореолом. Летописец Даниила Галицкого уделяет особенное внимание любимым боевым коням своего господина. Летописец Андрея Боголюбского отводит особое место описанию подвига его коня, спасшего Андрея, и отмечает ту „честь“, которую воздал ему Андрей, торжественно его похоронив „жалуя комоньства его“.
Это особое положение боевого коня в феодальном быту XII—XIII вв. придало слову „конь“ смысловую значительность. В коне ценилась прежде всего его быстрота. Это создало эпитет коня „борзый“, встречающийся и в летописи, и в „Слове“ („А всядемъ, братие, на свои бръзыи комони“). С конем же был связан в феодальном быту целый ряд обрядов. Молодого князя постригали и сажали на коня. После этого обряда „посажения на коня“ князь считался совершеннолетним. В летописи немало случаев, когда слово „конь“ входит в состав различных военных терминов, образованных путем метонимии: „ударить в коня“ — означало пуститься вскачь; „поворотить коня“ — уехать, отъехать или вернуться; „быть на коне“, „иметь под собою коня“ означало готовность выступить в поход. Большое распространение имел термин „сесть на коня“ в значении „выступить в поход“ (ср. „сесть на коня
Употребление части вместо целого, как основа многих терминов XI—XII вв., еще более ясно проступает в выражении, которое встречается только в „Слове о полку Игореве“: „вступить в стремень“, в том же значении, что и обычное „всесть на конь“, т. е. „выступить в поход“. Это выражение „вступить в стремень“ построено по тому же принципу, что и ряд других терминов и метонимий „Слова“, летописи и обыденной живой речи XI—XIII вв. Характерно при этом употребление термина „вступить в стремя“ с предлогом
В известном отношении „стремя“ было таким же символическим предметом в дружинном быту XI—XIII вв., как и меч, копье, стяг, конь и многие другие. „Ездить у стремени“ — означало находиться в феодальном подчинении. Так, например, Ярослав (Осмомысл) говорил Изяславу Мстиславичу Киевскому через посла: „ать ездить Мстислав подле твой стремень по одиной стороне тебе, а яз по другой стороне подле твой стремень еждю, всими своими полкы“ (Ипатьевская летопись под 1152 г.). Кроме феодальной зависимости, нахождение у стремени символизировало вообще подчиненность: „галичаномь же текущимь у стремени его“ (Ипатьевская летопись под 1240 г.).
Вкладывание князем ноги в стремя было обставлено в древней Руси соответствующим этикетом. На одной из миниатюр Радзивиловской летописи (стр. 389) изображен князь, вкладывающий ногу в стремя. Стремя держит оруженосец, стоящий на одном колене. Все это придает особую значительность выражению „Слова“ „вступить в стремя“. Когда речь идет о дружине, автор „Слова“ употребляет обычное выражение „всесть на кони“: „А всядемъ, братие, на свои бръзыя комони“, — обращается Игорь к своей дружине, но не „вступим в стремень“. Когда же речь идет о князьях, автор „Слова“ употребляет выражение „вступить в стремя“: „тогда въступи Игорь князь въ златъ стремень и поѣха по чистому полю“; Олег „ступаетъ въ златъ стремень въ градѣ Тьмутороканѣ“; „въступита, господина, въ злата стремень“, — обращается автор „Слова“ к Рюрику и Давыду Ростиславичам. В этом различии, которое делает автор „Слова“, несомненно сказалась его хорошая осведомленность в ритуале дружинного быта.
Встает еще один вопрос: не было ли таким же символом власти, положения, в известном отношении и „седло“? Если это так, то это ввело бы в тот же круг художественного мышления автора „Слова“ и другое выражение: „высѣдѣ из сѣдла злата, а въ сѣдло кощиево“. „Сѣдло злато“ — это седло княжеское. Только княжеские вещи имеют эпитет „золотой“ — „стремя“, „шлем“, „стол“ (престол). Конечно, в основе этого эпитета лежат и реальные предметы, золотившиеся лишь в дорогом обиходе князя, но автор „Слова о полку Игореве“ отлично понимал и другое — ритуальную соотнесенность этих двух понятий „княжеского“ и „золотого“, как присущего специфически княжескому быту. Вот почему и само „слово“ князя Святослава „золотое“.
К феодальной терминологии XII в. принадлежит и слово „обида“. „Обида“ — это не только „оскорбление“, „вражда“, „ссора“, — это нарушение феодальных прав в первую очередь. Понятие „обиды“ было в большом употреблении в XII в. Князья мстили друг другу свои „обиды“, „стояли“ за „обиду“ своего феодального главы, противопоставляли „обиду“ своей „чести“ и т. д. Понятие „обиды“ стояло в центре феодальных усобиц XII в. Не раз употребляет это понятие и сам автор „Слова“. Его значение автор „Слова“ подчеркивает тем, что олицетворяет эту обиду, придает ей человеческий облик. Автор „Слова“ опирается при этом на обычное выражение того времени — „встала обида“ (ср. аналогичные выражения „встало зло“, „встало коварство“): „встала обида въ силахъ Дажьбожа внука“. Отвлеченное выражение сразу становится благодаря этому конкретным, приобретает черты зрительно ощутимого образа. Обида персонифицируется, она возникает, встает в русских войсках, приобретает облик девы, становится девой-лебедем, плещет своими крылами на синем море у Дона — там, где томится в плену Игорь, и плеском своим пробуждает воспоминание о временах изобилия: „въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука, вступила дѣвою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синѣмъ море у Дону; плещучи, упуди жирня времена“. Перед взором читателя непосредственно в тексте своего произведения автор „Слова“ творит художественный образ. Из отвлеченного, почти „технического“ выражения, из феодального термина создается живой образ, постепенно приобретающий все бо́льшую и бо́льшую конкретность.
Особая группа образов в „Слове о полку Игореве“ связана с географической терминологией и географической символикой своего времени. В древней Руси были обычными определения страны по протекающей в ней реке. Выражения „повоевать Волгу“, „ходить на Дон“ — обычны в древнерусском языке для обозначения „повоевать страны по Волге“ или „ходить походом в земли по Дону“. Так же точно и в „Слове о полку Игореве“ реками обычно определяются страны, расположенные по этим рекам: по Дону, по Волге, по Немиге, по Дунаю и др. Границы княжеств не запечатлевались в сознании автора „Слова“. Он никогда не говорит о княжествах, не называет их, а определяет страны по городам или по рекам.