Я ушел от нее, но Сигрид настигла меня снова. Она вцепилась в мою руку, не желая отпускать, и попросила:
– Возьми меня с собой. Если ты собрался убежать, возьми меня с собой. Обещаю, я не буду тебе обузой.
Я был слишком молод и глуп тогда, во мне проснулась ревность. «Почему ты хочешь сбежать со мной? Ты же ушла от меня. К этому ирландцу. Может, ты хочешь, чтобы я вернул тебя домой к нему?»
Она выпустила мою руку, опустила глаза и покачала головой. Мне стало стыдно, что я причинил ей боль, мне хотелось обнять ее и сказать, что я забуду все, что произошло. Но пока я нес какую-то чушь, она отошла.
– Они убили его, – проговорила она. – Они убили всех той ночью.
– И взяли тебя в плен.
– Это были даны. Их хёвдинга звали Сигвальди. Они увезли нас в Ютландию и продали королю. Некоторых из нас он отправил сюда. В качестве подарка.
Последние слова она произнесла с презрением, как будто выплевывая их из себя, а потом продолжила:
– Но я знаю, о чем ты думаешь.
– О чем я думаю?
– Да, – произнесла она. – Зачем тебе тащить с собой ту, которую уже
Она положила мою руку на предплечье. Прямо под плечом чувствовалась шишка под кожей.
– Почему они это сделали?
– Я не знаю. Они были пьяными, и… Ты знаешь, какие это люди. Ты же сам был рабом.
– Да, – согласился я, и почувствовал себя снова совершеннейшим глупцом. Я не смог найти подходящие слова, хотя внутри все бушевало от ярости. Мне хотелось схватить ее и умчаться прочь, найти того, кто сломал ей руку, и перерубить напополам. Если кто-нибудь встал между нами и свободой, я убил бы его без всякого сожаления.
– Мне пора возвращаться, – сказала она. Сигрид вернулась на двор, ее осветил свет от факелов. Она остановилась, обернулась, чтобы посмотреть на меня, а потом исчезла за дверью.
Остаток ночи я провел на конюшне. Сидел на том огромном коне со шрамом, с уздечкой, накинутой на Вингура, и был готов умчаться прочь. Но снаружи не было слышно ни звука, в палатах по-прежнему было тихо. Когда начало светать, пришел Эйстейн, увидел меня сидящим на сене, убрал с лица свои длинные рыжие волосы и рассказал, что все думали, что я сбежал. Он потребовал, чтобы я рассказал, как так вышло, что я, такой молодой, умудрился обрюхатить дочь хёвдинга. Той ночью все только и обсуждали эту новость, с искренним восхищением, но и с недоверием.
Когда я рассказал ему, что отцом ребенка был мой брат, а не я, раздался смех. Он покачал головой и сказал, что они вели себя как дураки, оба, им следовало бы думать головой. Но сейчас, произнес он, глядя на меня, я могу слезать с коня и убрать руку с топора, потому что Аслак только что прошел по длинным домам, сообщив, что и с мамой, и с ребенком все хорошо. Роды были тяжелыми, долгое время все шло плохо, но в конце концов кровотечение удалось остановить и послед вышел.
В последующие дни немало было выпито в Вейтскуге, сам Вагн ходил по домам и поднимал здравицы. Мне он ничего не сказал, но кивнул, поглядывая на меня из-за своего рога в первый вечер после родов, и этого было достаточно, чтобы я успокоился и перестал бояться наказания за содеянное моим братом. Я даже осмелился думать, что то положение, в котором я оказался, было преимуществом для меня, потому что, хотел того Вагн или нет, теперь я стал его родственником. Мы пили за здоровье матери и ребенка и клялись защищать их ценой своих жизней.
Считается, когда норны убирают свои ножницы от пуповины одного ребенка, то они забирают чью-то другую жизнь. Пока мы пили за здоровье Торгунны и ее дочери, на семью Олава Трюгвассона обрушилось большое горе в Норвегии. Мы еще не знали, что Тюри, сестра Свейна Вилобородого, отказалась не только делить дом и ложе с Бурицлавом после того, как брат выдал ее замуж. Она втайне со своими воинами и рабами уехала на север и стала жить с Олавом. Очень быстро забеременела и чуть раньше этой весной родила Олаву первого сына. Но ребенок появился на свет слабым, и, как рассказывают, в ту ночь, когда родила Торгунна, у мальчика начался жар, и он умер.