После той ночи в Мюггборге, когда я стоял под навесом, прижав ее к себе, я долго думал, как снова ее увидеть, чтобы не вызвать подозрения. На всех фортах Бурицлава были стены, с которых караульные могли следить за домами для рабов, находящимися внутри, и за людьми, находящимися снаружи. Я обнаружил, что, поскольку бо́льшую часть времени я проводил в седле, кому-то нужно было присматривать за Фенриром. Я спросил разрешения у Аслака на день оставлять Фенрира у одной рабыни, рассказав ему, что мой пес очень привязался к одной из них, на что он буркнул, что пусть тогда моя собачонка и будет у нее, чтобы никого не беспокоить.
Следующая зима в земле вендов была суровой и унесла жизни четверых йомсвикингов. Они умерли от лихорадки, их тела сожгли, а имена высекли на каменной плите ростом с человека. Бурицлав уехал со своими охотниками на конных санях, как он делал обычно, но в один из дней, уже ближе к весне, в день, когда снег уже был рыхлым и текли ручьи, сани конунга перевернулись, опрокинувшись на Бурицлава и переломав ему кости. С того момента мы редко видели его на улице, и поползли слухи, что скоро он назовет своего преемника. Вагн приказал нам держать мечи и топоры наготове, потому что, в случае если сыновья начнут делить власть, мирные земли вендов перестанут быть таковыми. Нам было запрещено говорить о том, что произошло с Бурицлавом. Было лучше для всех, чтобы никто не знал об этом.
Но ни Вагн, ни кто-нибудь из нас не верили, что несчастье, приключившееся с Бурицлавом, долго будет тайной для всех. Мы еще не знали, а между тем эта весть уже дошла до Одера, откуда торговцы разнесли ее дальше – ко двору Свейна Вилобородого, оттуда через Скаггерак на торжища в Вике, по всему западному побережью Норвегии. Еще до того, как начал таять снег в вендских лесах, Олав, сын Трюггви, уже слушал рассказ торговца янтаря о том, что Бурицлав был очень слаб и болен, что его ребра были переломаны и что он надеялся дожить хотя бы до следующей зимы. Прошло совсем немного времени, и эти слухи уже можно было услышать на пристанях ниже по Одеру, и поговаривали, что Олав подумывает над тем, чтобы отправиться этим путем на свое правление. Другие говорили, что он был у Этельреда сейчас и что конунг хотел, чтобы Олав опустошил земли вендов, вывезя золото, серебро и женщин. Третьи поговаривали, что сундуки Олава были пусты и он уже не мог позволить себе содержать дружину и не мог платить херсирам за их приверженность власти конунга. Что бы ни было на самом деле, но эти слухи заставили сыновей Бурицлава объезжать хутора и нанимать людей, не обошлось и без насилия.
Шли слухи и о Свейне Вилобородом. Поздним летом 998 года по летоисчислению христиан Свейн заключил союз с Олофом Шетконунгом, и между Ютландией и Зеландией и за пределами Сконе стояли корабли. На борту были воины, требующие плату у каждого, кто хотел проплыть дальше, и, как рассказывали, Свейн с Олофом делили добычу пополам. Свейн стал таким богатым человеком, каких земли севернее Даневирки не видывали, а его флот таким большим, что по нему можно было перейти пролив Каттегат не замочив ноги.
В конце весны Бурицлава перевезли в Вейтскуг, сообщив, что он хотел бы умереть там. Мы последовали за ним, как обычно. Судьба Бурицлава тогда меня совершенно не волновала, мои мысли в то время были заняты другим. Сигрид стала очень красивой девушкой, стройнее остальных и, возможно, худее, чем любит большинство мужчин, но каждый раз, когда я видел ее на улице или же приходил по утрам с Фенриром, я не мог оторвать от нее взгляда. Все понимали, что я чувствую к ней, но предпочитали помалкивать, потому что тогда я уже считался вспыльчивым и несдержанным, каким и должен быть йомсвикинг. То, что Бурицлав очень ослаб и бо́льшую часть времени проводит в своих хоромах, придавало мне дерзости, и поздней осенью я попросил Сигрид прийти на ту поляну, где встретил ее в первый раз. Я прискакал первым, спрятал Вингура, затаился сам и стал ждать.
В тот день Сигрид не пришла. Я возвращался уже в сумерках, остановился возле очага и даже не заметил, что Фенрир остался у нее. На следующий день я пошел прямиком на конюшню, чтобы подправить несколько подков. Эти подковы не требовали починки, но я был зол, ужасно расстроен и прекрасно помнил то утро на побережье, когда возвращался из Йорвика.
Видимо, я выглядел устрашающе с кузнечным молотом в руках, потому что, когда я заметил Сигрид, она казалась напуганной. Она стояла возле двери, а ее грудь поднималась и опускалась под платьем. Она взяла себя в руки и прошмыгнула к ближайшему стойлу.
Молот выпал у меня из рук. Я бросил взгляд на двор, поблизости не было ни одного дружинника, и дошел до стойла, где стояла Сигрид. Она прижалась ко мне всем своим худеньким телом, а я зарылся в ямочку на ее шее, в ее мягкие курчавые волосы. В этот раз она не плакала, как это было в тот вечер у дома для рабов. Она прошептала, что не смогла прийти, потому что деверь запретил ей. Во мне закипела злоба, но она обхватила меня за шею, и я почувствовал ее губы на своих губах. Казалось, что она вся раскрылась навстречу мне, и, если бы я захотел, она стала бы моей прямо там.
Но этого не произошло. Я услышал шаги возле центрального входа, и только отпрянул от Сигрид, как появился Эйстейн, с раскрытыми от удивления глазами и открытым ртом. Он отпрыгнул к двери и прикрыл ее, потом запер ее на засов и навалился на нее сам, как будто боялся, что кто-то попытается зайти внутрь.
Больше между мной и Сигрид ничего не произошло в тот день. Это даже и к лучшему, что пришел Эйстейн. Сигрид ушла в дом, где жили рабы, а мы с Эйстейном начали чистить скребницами лошадей. Эйстейн долго бормотал что-то себе под нос, а потом подошел ко мне и попросил, чтобы я не дал забеременеть рабыне, чем бы я с ней ни занимался. Если, конечно, не хотел видеть, как моего ребенка продадут или отдадут другому хозяину.
Слова Эйстейна не тронули меня, потому что уже на следующий день мы снова встретились с Сигрид на конюшне. Теперь мы встречались на поляне, как и договаривались вначале, но у Сигрид были такие же опасения, как и у Эйстейна, поэтому она не позволяла мне заходить далеко. Иногда мне становилось стыдно за то, что я так давил на нее. Мне надо быть сдержаннее, но я стал мужчиной, а женщины так до сих пор и не познал. Поэтому мне казалось, что я имею полное право вести себя так. Если бы мне была нужна любая другая женщина, я мог бы найти себе какую-нибудь внизу у Пристани. Вендские девушки больше не боялись нас, как говорили йомсвикинги постарше и поопытнее: когда мы проезжали на лошадях, в их глазах читалось восхищение. Я знал, что некоторые завели себе подружек в соседних хуторах в лесу и ниже по реке, а некоторые даже стали отцами, из-за чего появился «свободный день», когда они могли поехать к этим женщинам и побыть мужьями и отцами. Я завидовал им, именно тогда меня посетила мысль выкупить Сигрид. Как это можно было сделать, я тогда не знал, но отец рассказывал мне, что каждый раб может получить свободу, если выкупит ее. Мне надо было лишь раздобыть достаточно серебра…
Всю позднюю осень 998 года мы втайне постоянно встречались с Сигрид. Мы оба знали, что Бурицлав едва ли примет тот факт, что у меня отношения с рабыней, но Сигрид была лишь одной из его сорока рабынь, а поскольку теперь он не выходил из своих палат, мы могли встречаться не вызывая подозрения. Деверь прекрасно понимал, что происходит, и искоса смотрел каждый раз на меня, но я не боялся его. Скорее, наоборот, я дал ему понять, что заколю его без раздумий, если он хоть кому-нибудь расскажет.
Мы с Сигрид никогда не проводили всю ночь вместе. Я бы очень хотел не расставаться с ней, но она не решалась. Так же, как когда я прижимал ее к себе и мы целовались, я чувствовал ее всю целиком, но дальше поцелуев дело не шло.
– Когда я буду свободной, – шептала она мне. – Когда ты увезешь меня отсюда.
Пришла зима, начинался 999 год по христианскому летоисчислению. Зима выдалась странная – мягкая, но с постоянными вьюгами. В конце первого зимнего месяца на Вейтскуг налетел шторм и молния расколола на две части старый дуб в лесу неподалеку от города. Поговаривали, что Бурицлав был очень плох, но он крепился, потому что знал о старом предсказании: Белый Христос воскресит всех умерших, когда пройдет тысяча лет, исцелит всех болящих и будет судить всех неверующих. Бурицлав отправил гонцов во все поселения вендских земель: если кто-то встретит Белого Христа, он должен будет сказать ему, что тот получит столько золота и серебра, сколько пожелает, если только придет в Вейтскуг и исцелит горячо любимого всеми вендского конунга.
Йомсвикинги не давали себя одурачить такими россказнями. В один из вечеров к нам пришел Вагн и поинтересовался, не слышали мы что-нибудь о том, что некоторые из нас решили креститься. Он показал нам свой меч и сказал: «Это единственное, чему вы можете верить, ребята. И помните, Один устраивает пир лишь тем, кто сам вершит свою судьбу».
Я много думал потом над этими словами. Я слышал их не в первый раз, но тогда они сильно запали мне в душу. Я все думал, как забрать Сигрид с собой, куда мы могли бы отправиться, мне следовало ее выкрасть или же заработать достаточно серебра, чтобы ее выкупить. Последнее казалось сложным делом. Я мог охотиться и продавать шкуры торговцам, приезжающим на Пристани, но обычно у них самих были шкуры, которые они хотели продать. Я мог делать луки, но венды и сами их делали. В какой-то момент я подумал, что мог бы построить шнеку и продать ее потом. Если бы я поторопился, то мог бы завершить ее к весне. Но мы были далеко от моря, у крестьян не было много дел на реке. В итоге я решил, что лучше всего будет, если я ее выкраду, но пока не пришло время. Я хотел дождаться смерти Бурицлава. Тогда венды были бы заняты другим, и мы могли бы незаметно ускользнуть, отправившись на север.
Но Бурицлав оказался живучим, и вскоре ему стало лучше. Он даже вышел на улицу впервые за долгое время. Он опирался на палку, был очень слаб и жалок, но нашел в себе силы поднять одну руку и сжать кулак, и все дружинники испустили дружный крик, приветствуя его.
Кто-то говорил, что Белый Христос посетил Вейтскуг и исцелил вендского конунга, но когда Аслак заглянул к нам, он ворчал, что все дело в мужской силе да, может, еще в каком-то колдовстве, он еще добавил, что самолично побьет того йомсвикинга, который надумает креститься. Я его тогда не слушал, потому что меня одолевали собственные мысли. То, что Бурицлав теперь снова был на ногах, придавало ему ореол бессмертия, а это пугало меня. Теперь было опасно продолжать наши встречи с Сигрид. В какой-то мере я оказался в ситуации, похожей на ту, в которой побывал мой брат, ведь я встречался с женщиной, принадлежавшей другому, и, если Бурицлав узнает об этом, мне придется несладко. В тот вечер я поклялся себе, что дальше так не может продолжаться.
Но когда на следующее утро я с Фенриром пришел к ней, не смог ничего сказать. Она улыбалась мне и спросила, слышал ли я, что Бурицлав встал на ноги, я кивнул, что я знал об этом. Я наклонился вперед, и все мое беспокойство улетучилось; я шепнул ей, что встречаемся вечером, на поляне… Могли ли мы встречаться там, как обычно? Она ответила как обычно, немного кивнув мне, забрала у меня Фенрира и ушла в дом.