Хенаган сверился с висящей за стойкой картой.

– Так, вот она, – кивнул он, указывая на точку в центре полуострова Коннемара. – По-моему, до Леттерфрака ходит автобус, а вот дальше придётся искать попутку. Ну или на своих двоих. Но с этими костылями…

– Джим крепче, чем кажется.

– Приличный на вид мальчонка, добрый, да только в сердце у него… Вроде как заперто что-то в сундуке, а что – непонятно, и ключа нет.

Уоррен кивнул, одним глотком допил пиво и, дав волю фантазии, попытался представить себе этот образ.

Зелёный.

Вот цвет, который он помнил.

Не белый – цвет снега, цвет холода, обмороженной кожи, комнаты, в которой он проснулся, бороды Бобуоррена, страниц книги, которую тот читал, постельного белья… И разума, лишённого воспоминаний.

Не синий – цвет глубокого океана, населённого таинственными чудовищами, цвет неба над мысом Энн, неба, отражённого в глазах людей-воронов, цвет их с Бобуорреном машины, прилавка в магазине, плитки в ванной комнате, непонятной игрушки.

Зелёный. Зелень вересковых пустошей, холмов, деревьев, возделанных полей, мха на стенах домов, полуразрушенных каменных изгородях и огромных валунах, тысячелетиями хранящих свои тайны. Зелень травы, растущей вокруг заброшенных церквей и монастырей, на руинах старинных замков и круглых башен. Зелень воды в озёрах и торфяных бочагах. Зелень бескрайних, словно океан, лугов и пастбищ с редкими вкраплениями жёлтых ирисов, розовых армерий, лиловых вербейников и диких орхидей, голубых колокольчиков…

Джим был дома. Он понял это не потому, что узнал родные места, – пока ещё нет, а просто потому, что почувствовал, а как именно – вряд ли смог бы объяснить.

Через окно автобуса (выходит, в его краях тоже были эти большие повозки, едущие без волов и ослов – и как это он раньше их не замечал?) мальчик жадно оглядывал всё вокруг, впитывал, глотал – и, казалось, никак не мог насытиться.

Сидевший рядом мужчина с белой бородой был забыт, как старый ненужный хлам.

Когда за Мам-Кросс над равниной показались могучие и величественные Двенадцать пиков, похожие на спящих великанов, Джим издал такой крик, что немногочисленные попутчики подпрыгнули от неожиданности, а потом, не в силах сидеть спокойно, обернулся к Уоррену. Его глаза возбуждённо сияли, дрожащие пальцы указывали на горы, но язык не мог вымолвить ни слова.

Уоррен улыбнулся и достал из кармана листок с записанными Бет словами.

– Baile, – кивнул он.

– Baile, – повторил Джим, снова уткнувшись в стекло. Дом.

Baile означал máthair и athair, Патрика и Джейн, Дэниэла и Джоанну, Кэти и малыша Тимоти. Его семью. Теперь, когда он дома, хвороба, вне всяких сомнений, пойдёт на убыль: опять отрастут волосы, зубы обретут белизну, а ноги удержат и понесут его – сперва вверх по холмам, потом вниз, к береговым утёсам, снова и снова, и можно будет выбросить костыли Колченогого Сайруса Эббота. И всё наконец встанет на свои места, как если бы он проснулся и обнаружил, что этот кошмар ему только снился, а на самом деле ничего такого нет, никогда не было и не будет.

Уоррен вернул мальчика домой. И что теперь? Вероятно, скоро они узнают правду – по крайней мере, профессор на это надеялся.

Коннемара показалась ему прекрасной и дикой, нетронутой, лишённой каких-либо примет нынешнего 1946 года. Словно бы он попал в прошлое, во времена, когда ещё не было ни автомагистралей, ни грузовиков, ни самолётов, ни электричества. Во времена, когда человек ещё не создал бомб, способных в один миг уничтожить миллионы себе подобных. Во времена, которые, наверное, Джим знал гораздо лучше него самого. На Земле Конна, сына моря, столь же суровой, как её обитатели, каждый был волен делать то, что хотел, и только ветер изо дня в день напоминал: всё переменчиво, ничто не вечно, ничему нельзя доверять, особенно людским сердцам. Это было место вне времени.