– Нужно уйти до рассвета, чтобы люди в тёмных костюмах нас не заметили.

Джим не понимал, зачем они снова уходят и, главное, зачем уходят в темноте. Но он научился доверять Бобуоррену. Наверное, сказал он себе, всё дело в людях-воронах. Он встал с кровати, натянул свою старую одежду и новые ботинки, подхватил костыли и спустился на первый этаж.

Бет накрыла им завтрак при свечах, сразу напомнивший Джиму дом, где он жил вместе с семьёй.

– Slán, Джим! Conas ta tu? – старательно выговорила женщина.

Джим взглянул на неё: произношение – просто кошмар. Но хотя бы понятно, о чём спрашивает.

– Maith, – ответил он. – Ти?

– Mé maith!

– Эй, эй! – вмешался Боб. – О чём это вы там болтаете? Ничего не понимаю!

Бет рассмеялась.

– Я только спросила, как у него дела, а он ответил: «Отлично, а у тебя?»

– А я? Почему никто не спрашивает, как дела у меня? – воскликнул Боб, сделав вид, что дуется.

Бет подмигнула Джиму, потом, тщательно выговаривая каждое слово, произнесла:

– Slán, Боб Уоррен! Conas ta tu?

– Met! – гордо ответил Боб.

Джим захихикал, словно где-то зазвенел колокольчик, тонкая кожа на лице пошла морщинами. Эти почерневшие зубы всю радость портят, подумал Боб. Как дурные вести в день рождения.

– Maith! – поправил его мальчик.

– Точно, maith!

Из Китовой бухты они выехали под покровом сумерек, всегда предшествующих рассвету.

Бет вручила им в дорогу пакет с бутербродами и пару фляг с водой. И потом, завернувшись в элегантную шаль, совершенно не подходившую к её халату, ещё долго махала им, как, бывает, машут на вокзальном перроне или причале вслед тем, кто отправляется в дальний путь и по кому будут скучать.

А когда машина скрылась за поворотом, Бет Ларкин утёрла одинокую слезу и вернулась в дом.