От запаха шипящего на сковородке мяса у профессора разгулялся аппетит.

– Ты очень добра, – сказал он, когда Бет поставила перед ним тарелку.

– Нисколечко. – И она открыла бутылку пива.

Уоррен не мог отвести от неё глаз.

– Как случилось, что ты не была замужем? – спросил он с набитым ртом.

– С чего ты взял, что не была?

– А ты была?

– Вот ещё. Но могла бы. Думаешь, такие, как я, вечно в девках сидят? Ты и сам-то, по-моему, был не из тех, кто женится.

– Не из тех, – покачав головой, признал Уоррен.

Бет налила себе стакан молока, села рядом и, сделав глоток, быстро облизнула побелевшие губы.

– Боже, как я тебя ненавидела, – выдохнула она, прищурившись.

Уоррен не стал отвечать – он и так это знал.

– Я годами слышала, как Сьюзен защищает твою работу, твои вечные отлучки, твою холодность. Как рыдает по Джеку, который вырос безотцовщиной, по себе, стареющей в одиночестве, без мужчины рядом. И всё это время я тебя ненавидела, ненавидела по-настоящему, лютой ненавистью, потому что ты причинял боль самому дорогому мне человеку. А может, ненавидя тебя, я заодно ненавидела и себя – за то, что позволила Сьюзен выбирать сердцем, хотя знала, что она не будет с тобой счастлива.

Боб сглотнул. Потом осторожно, чтобы не звякнули, уложил вилку с ножом по сторонам тарелки, как два крылышка. Есть он больше не мог.

– Я долго старалась превратить эту бессмысленную ненависть хотя бы в равнодушие, – продолжала Бет, обеими руками вцепившись в стакан. – Знаешь, каких усилий мне это стоило? Как трудно бороться с желанием сесть в машину, найти тебя, где бы ты ни был, и размозжить башку бейсбольной битой? И вот, когда я уже считала, что ты навсегда исчез из жизни Сьюзен, да и из моей тоже, когда я надеялась, что теперь-то у меня в душе наступит тишь, гладь да божья благодать, один звонок с просьбой дать тебе ключи от дома – и всё начинается снова, словно не было этих лет, словно они мне приснились. И я снова начинаю тебя ненавидеть. Но и этого мало: я вдруг обнаруживаю, что с тобой Джим – неприкаянный беззащитный щенок. А заодно – что у тебя, Боб Уоррен, есть сердце! Боже правый, сердце! И что ты, даже сам этого до конца не осознавая, отдал его этому существу, ребёнку без прошлого и, возможно, без будущего, влипшему в безнадёжную ситуацию! Просто не верится! Попахивает… гм… искуплением грехов, вот! А теперь скажи, как я могу по-прежнему тебя ненавидеть или даже просто вести себя столь же безразлично?

Бет вскинула мокрые от слёз глаза. И увидела Уоррена, молча склонившегося над тарелкой.

– А мне ведь хочется тебя ненавидеть, – пробормотала она. – Честно, ужасно хочется. Но теперь… теперь я просто не могу. Больше не могу. И это неправильно.

Уоррен, уставившись в тарелку, помолчал ещё какое-то время – как показалось обоим, дольше, чем на самом деле. Потом глубоко вздохнул.

– Я не слишком-то разбираюсь в том, что правильно, а что нет, – сказал он, подняв наконец голову, и Бет увидела, как на его лице разом проступили возраст и усталость. – Хотя, наверное, никогда особенно и не разбирался. Я только спрашивал себя, правильно ли хоронить собственного ребёнка. Или обнаружить, что твои многолетние исследования годны лишь на то, чтобы уничтожить тысячи невинных людей. Правильно ли гулять по краю обрыва, если хочешь упасть? А то, что случилось с Джимом, – скажи, это правильно? Грехи, насколько возможно, нужно искупать при жизни. Поверь мне, Бет, я действительно понятия не имею, что правильно. Я просто знаю, что хочу жить дальше. Хочу так же сильно, как ты хочешь меня ненавидеть. Один знакомый говорит, сейчас мне даётся второй шанс. С этого я и начну – с упущенных шансов: не глядя в прошлое, не думая, что правильно, а что нет. Да, у Джима нет прошлого и, скорее всего, не будет будущего. Его случай – совершенно безнадёжный. Но у него есть настоящее, и я хочу быть его частью. Только это сейчас и имеет значение. Сколько бы ни осталось Джиму, я буду рядом.

Бет долго глядела на него. Потом кивнула, сложила грязную посуду в раковину и ушла, так ничего и не добавив.