Ни нацизм, ни расизм не являются первородным грехом только восходящих к жизни детей, они, в своем абсолютном большинстве, рождаются, как и предписано Всевышним, интернационалистами. Это потом, в семье, в школе, на улице, в компаниях, уж кому где повезет, начинают прорезаться предрассудки, способные извратить любую первоначальную истину, особенно если они лягут на благодатную почву.
Возвращаюсь к детству, к тому времени, когда все так чисто и безоблачно и нет никаких причин кого-то вообще не любить. И вдруг недавно читаю: в одной школе дети после начала войны в Чечне стали преследовать своего товарища, беженца с Кавказа, и в этом, как ни странно, им помогал – не поверите – учитель.
А вот другой похожий сюжет: на киноконкурсе «Сталкер» среди фильмов, посвященных правам человека (я был в жюри конкурса), прошел, почти незаметно, документальный фильм Станислава Митина «Свои – чужие».
Фильм посвящен национальным проблемам, волнующим маленьких героев: в нем спорят между собой две группы школьников, это двенадцатилетние скины-фашисты, которые ненавидят негров, евреев, вообще «черных», и их оппоненты, одноклассники. Одна из самых впечатляющих сцен, когда девочка с Кубы, мулатка, говорит, что ненавидит всех вот таких «скинхедов». А на их вызывающее предложение (два симпатичнейших мальчика, но самоуверенных и уже в меру циничных): «Ты не наша и уезжай отсюда!» – она почти со слезами отвечает, что это они «не наши», а русские, кого они здесь якобы представляют, совсем, совсем другие. В заключение на экране появляется шестилетний мальчик, который призывает жить так, чтобы не делать друг другу зла.
Мне остается лишь присоединиться к его словам, ибо прообраз будущего мира, хочется верить, не эти скины-фашисты, а те, кто может им противостоять.
Смирись, Кавказ, – идет Ермолов!
– А знаете, дети хотят быть героями, они уже играют «в Шаманова!». (Из теленовостей.)
С памятных строк Пушкина хотелось бы начать историю о человеке, который задолго до наших дней пришел, чтобы покорить Кавказ. Другой поэт, продолжая эту тему, напишет:
В одной из песен говорится: «Горы дрожат от гнева его, а взор рассекает, как молния». Горцы называли его Ермулай и относились с суеверным страхом. А когда плененного Шамиля спросили в Москве, что желает видеть, он попросил о встрече с Ермоловым. Где-то на склоне его лет современник напишет: «Это слоновое могущество, эта неповоротливая шея с шалашом седых волос, и этот ум… Передо мной сидел человек, бравший с Суворовым Прагу, с Зубовым ходивший к Дербенту, с Каменским осаждавший турецкие крепости, один из главных бойцов Бородина и Кульма, гроза Кавказа…»
Судя по сказанному, карьера его с самого начала была блистательна. В пятнадцать лет он имел уже чин капитана гвардии. В шестнадцать артиллеристом выступил в поход против Польши. После штурма Праги был отмечен за храбрость лично Суворовым и получил из его рук орден Св. Георгия, который, единственный из многих других, носил до конца жизни. В качестве артиллериста побывал в Италии, воевал против Персии и тут впервые увидел Кавказ. Был сослан из-за опалы, которой подвергся фельдмаршал Суворов, в ссылке изучал латинский язык и читал историю Цезаря. Можете ли вы представить наших героических генералов в этой роли? В тридцать лет Ермолов уже в чине подполковника за храбрость в европейских компаниях получает Св. Владимира, а потом золотую саблю. Его жаловал вниманием государь император Александр, проявивший беспокойство, когда Ермолов сломал руку. Острый на язык, он заметит: «Удивлен я был сим вниманием и стал сберегать руку, принадлежащую гвардии; до того же менее заботился об армейской голове моей». Слова эти подтверждены подвигом в Бородинском сражении, где вырвал он из рук французов батарею Раевского и был ранен картечью в шею. За ратные подвиги его воспел Жуковский в знаменитом «Певце в стане русских воинов», и было еще сказано: «Ермолов напоминает собой людей Святославова века: он всегда при сабле, всегда спит на плаще»,
Закончив войну под стенами Парижа, командуя при взятии его русской и прусской гвардиями, в славе и орденах, тридцатидевятилетний генерал становится правителем кавказского края. Пришел он сюда, как он сам утверждал, с целью не временного непрочного мира, а полной победы и покорения враждебных земель. Программа же его такова: «Хочу, чтобы имя мое стерегло страхом наши границы крепче цепей и укреплений. Одна казнь сохранит сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены».
Прервусь, чтобы отметить, что, пребывая в разные времена, и в детстве, и зрелом возрасте, в Чечне, не только от взрослых, но от детей слышал и через полтора столетия имя Ермолова, произносимое с таким чувством, будто он с русским полком стоит поныне за стенами дома. А ведь из пятидесяти лет войны на время Ермолова падает лишь десять лет. Разговор же о доблестном генерале завел я потому, что в наших злободневных спорах о судьбах Чечни и Кавказа мы почти не заглядываем в историю и мало ее помним. Тем более и фигура, выбранная для разговора, как бы сродни нашим победоносным завоевателям-генералам, хотя эти последние в атаку под Бородином лично солдат не водили, да вряд ли будущий летописец скажет о них слова подобно Ермолову: «…С солдатами он обращается, как с братьями, дорожит каждой каплей их крови и во время экспедиций употребляет все меры, чтобы обеспечить успех с наименьшей потерей…» Осуществляя государственную политику, которая диктовалась той самой державностью, о которой мы столь много говорим, Ермолов предложил путь военный. «Кавказ, – говорил он, – это огромная крепость, защищаемая многочисленным полумиллионным гарнизоном. Надо штурмовать ее… Штурм будет стоить дорого, так поведем же осаду».
Начал он, понятно, с Чечни, оттеснив чеченцев за Сунжу и поставив первую свою крепость Грозную. Грозной она была, понятно, для Чечни, но вот парадокс истории, она станет со временем столицей этого народа. Были и другие крепости, но, не имея на своем вооружении вертолетов, доступ к дальним горным селениям можно было получить, лишь покоряя природу. «Предупреждая возможность нападения на колонны, главный военный комендант Чечни Иван Бабичев дал команду… в загущенных лесных массивах прорубать просеки…» Это сегодня. Но и прежде вырубались леса, и следом войска с пушками брали приступом и выжигали селения.
На увещевания императора Александра, требовавшего «кроткого», т. е. мирного, решения вопроса (ах если бы нынешние были на этом уровне!), Ермолов ответит: «Государь, внешней войны опасаться нельзя… Но внутренние беспокойства гораздо для нас опаснее. Горские народы примером своей независимости в самых подданных Вашего Императорского Величества порождают дух мятежный и любовь независимости…»
Но я далек от того, чтобы рисовать Ермолова одной лишь краской: как и его учитель Суворов, он не терпел роскоши, отказывался от наград, презирал столичных штабистов и любил русских солдат, и в приказах называл их «товарищами». «Раз помню, – вспоминает казацкий есаул, – в Чечнях это было, идем ночью с отрядом, темно, хоть глаз выколи, дождь так и поливает, грязь по колено. «Ай да поход! Хоть бы знать куда? – а то пропадешь ни за что… Хоть бы Алешка наш был с нами…» – Это солдаты. «С вами, ребята, с вами!» – вдруг загремел знакомый богатырский голос. Батюшки мои! Как грянут «Ура!» Куда и дождь, и грязь девались… Батюшка Петрович и накормит, и напоит, и к ночлегу приведет – и напасть не даст…» Так ли чувствовали себя бойцы Пермского ОМОНа под Веденом, оставшись в ту трагическую ночь не только без генералов, но и вообще без помощи?!
«Верно, ты слишком любишь отечество, чтобы желать войны, – писал ему уже император Александр Второй незадолго до его смерти. – Нам нужен мир для преобразований и улучшений, но в случае войны и употреблю тебя…» Умер Ермолов в 85 лет, дожив до севастопольской войны, в завещании он просил похоронить его как можно проще, без почестей, гроб сделать деревянный, по образцу солдатского, никаких за ним орденов не нести, а в Орел, к могилам матери и сестры, доставить на простых дрогах на паре лошадей, куда «не откажутся, – как он писал, – стащить меня старые товарищи артиллеристы». Они и доставили его, да его дети, которых было от горских жен, «кебинных», т. е. без венчания, двое сыновей и дочь. Те же артиллеристы сделали на его гробнице из чугунной гранаты светильник, отчеканив слова: «Кавказские солдаты».
Неизвестный поэт о нем написал:
Старосветская любовь
В том, что делает на сцене Валерий Фокин, случайностей не бывает. С одной стороны – дерзкий художник, работающий формально на пределе возможного, тут сцена – лифт или алтарь церкви, кладбищенское подземелье, и уж само собой всякая метафизика, потусторонность и чертовщина, с другой – жесткая логическая выстроенность от постановки к постановке: Гоголь, Кафка, Достоевский… И снова, на днях, Гоголь. («Старосветская любовь», по мотивам Гоголя «Старосветские помещики», автор Н. Коляда.) Гоголь, но какой! Если в «Мертвых душах» с неистовой мечтой обогатиться Чичиков вступает на путь сложных, непредсказуемых отношений с миром теней («Нумер в гостинице города N»), приводящих нашего героя к трагической развязке, то в последней, самой что ни на есть сельской, идиллической истории о жизни уединенных, по словам Гоголя, владетелей отдаленных деревень, так знакомой нам по хрестоматиям, представлен мир старомодный, стародавний, архаичный уже во времена самого Гоголя – двух трогательно забавных (так нам прежде казалось) помещиков. «Я до сих пор, – продолжает Гоголь, – не могу забыть двух старичков прошедшего века… ясную и спокойную жизнь, которую вели…»
Еще со времен школы, хорошо помню, эти два образа преподносились нашими учителями как нечто пассивное, отсталое, этакая дремучая старина, которую не без грусти, но и не без доброй иронии пересказал нам великий писатель. Дай сами имена Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича среди модных тогда Электрин, Искр и тому подобного (так, моего друга звали Лемарэн: Ленин, Маркс, Энгельс) служили поводом для порицания кого-то, кто казался нам ужасно отсталым, погрязшим в пошлом мещанском быте. Да и клеймо «мещанина» было одним из самых ужасных.