Мы вставали, да еще как, ночью с постелей, в тот военный год, когда гимн звучал по всем радиостанциям нашей страны, несколько раз в день, и граждане организованно собирались для коллективного заучивания. У нас в сибирском детдоме для этого служила комната директора, где висела под запором черная настенная тарелка-репродуктор. Нас будили, ибо время с Москвой не совпадало и было за полночь, выстраивали в кабинете директора плотными рядами, чтобы все поместились, и так, в нижнем белье, а кто догадливее, сверху в пальто, на нечувствительную, задурманенную первым сновидением голову, выслушивали хорошо поставленный голос диктора, который ввинчивался прямо в мозг: «А теперь хором повторим слова: «Мы в жизни решаем судьбу поколений, мы к славе отчизну свою поведем…» И мы повторяли нестройными голосами, а глаза сами собой закрывались, и под плывущие издалека звуки мы, уплотненные до того, что сливались в одно единое тело, так что невозможно уже упасть, начинали задремывать и, каждый по отдельности, уплывать в свое, далекое от этой казенной музыки бытие, в котором, чтобы выжить, нужно «решить судьбу» лишней пайки хлеба да черпака затирухи, которые неминуемо сопрет жулик директор, а какой он был жулик, этот член великой партии большевиков, лучше и не рассказывать. А значит, наш собственный гимн – это гимн истинно жизненный, посвященный куску хлеба.
– При-став-кин! – слышу извне угрожающий голос и вздрагиваю. – Повтори-ка слова! – Нет, это не директор, он стоит сбоку, у своего письменного стола, а его крысиные глазки высматривают непоющих, их накажут потом, а кричит мне воспитатель, которому вменено внедрять в нас патриотические слова гимна при помощи голоса и кулаков. С ужасом ощущаю, что не могу разомкнуть глаз, и это чревато карцером и голодными сутками. Но меня дружески больно толкают под бок, и я вытягиваюсь в струнку, извлекая чужим деревянным голосом невнятные слова о том, что мы (кто мы – эти сонные оборванцы?!) решаем судьбу каких-то поколений. Да ни х…ра мы не решаем, кроме… выстоять и не заснуть. И даже слова о вожде, который нас «вырастил на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил…» – сейчас не вдохновляют. И главный «подвиг» – спрятаться за чужими головами от всевидящих глаз директора. А голос из радио гудит и гудит в уши, словно бьет ударником по мозгам, и нет конца этому мучительному гимну.
Но слава богу, кажется, стихает, нам разрешают быстро убраться к себе. Дверь кабинета запирают на замок, до следующего вечера, чтобы не украли репродуктор, и мы спешим в холодную спальню, в выстуженные постели-топчаны, где мы, уличная шантрапа (отцы сгинули у многих в лагерях), дети врагов народа: кулаков, деклассированных элементов, чеченцев, татар, евреев и прочих, истинно собранные в «Союз нерушимый». Мы пытаемся согреться и даже выжить, хотя вопреки навязчивым словам о «судьбе поколений» нашу судьбу, кажется, давно уже решили.
От имени этого поколения через много лет – кажется, более полусотни, утверждаю, что слова и музыка (а они едины), которыми мы, как и остальное население, практически зомбированы, так что, выстрой нас по команде дирижеров-надсмотрщиков, мы дружно и выученно сегодня споем, кроме откровенной неприязни и даже неосознанного страха, никаких чувств или запланированных слез не могут у нас вызвать. Тем более в знакомой мелодии вполне различимы ноты последышей школы Михалкова, которых вряд ли в детстве будили по ночам заучивать текст, но которые полны комсомольского желания внедрить по давно опробованному образцу в новые поколения перелицованный символ старой жизни.
А вспомнил, а рассказал об этом именно для них, ибо мы и вправду, независимо от этих дурно произнесенных и навязанных нам слов, можем и должны наконец-то решать судьбу поколений. Пока это не успели за нас сделать другие.
Свои и чужие
Никогда не вспоминал этот случай и вдруг вспомнил: в Кизляр, на Кавказ, где я пребывал в спецдетдоме, вернулся с фронта отец, и моя жизнь круто изменилась: до этого шлялся, промышлял по рынкам, попрошайничал, крал, а тут вдруг вырос в собственных глазах, у меня появился отец-фронтовик, защита на всю жизнь.
Мой дружок одноклассник Витька Иоффе проживал с мамой в домике на окраине города. Витькина мама работала бухгалтером, и, несмотря на мою запущенность (вшей, правда, не было), приглашала в дом, даже подкармливала меня. Витькин отец, по ее словам, летчик, погиб на фронте. Я тогда и не сомневался, что это правда, а сейчас вдруг подумал, что это была, конечно, легенда, ведь на фотографиях, что висели у них в доме, отец Витьки, молодой и курчавый, в очках, походил скорей на какого-нибудь ученого, чем на летчика. О нем никогда ничего не рассказывали, и я думаю, что был он скорей всего из репрессированных и погиб в лагерях. А я собирался домой, в Москву, совершенно забросив своих дружков, и на вопрос Витьки, когда я уезжаю, бездумно повторил слова отца: мол, директор завода – еврей, и отцу грозят неприятности, если он из-за меня задержится. Я и сейчас до мелочей помню этот разговор и помню, как Витька, опустив голову, негромко произнес: «А что, евреи – не люди?»
Кажется, я тогда удивился, я ведь никогда не думал, что Витька еврей. Да и какая разница, какой там директор у отца, а вот Витька был мой надежный друг, это я ценил. И Христик, армянин, был моим другом, и ногаец Балбек, и украинка Лида Жеребненко, и немка Гросс… Но вот ляпнул не думая и так и уехал не прощенным Витькой. Где-то он сейчас?
Вспомнил, стало стыдно. Ну понятно, был глуп от неожиданно привалившего счастья. Но ведь запомнил до мелочей, значит, уже тогда понимал, что совершил что-то неприличное, подловатое. И полста лет носил это в себе придавленно, старался не вспоминать.
Но я сейчас о другом: с каких лет формируется в людях это пещерное чувство нелюбви, раздражения и злобы к людям иного племени, иной веры, происхождения? С детства? С рождения? Или даже не так: как оно вообще зарождается в человеке, откуда берется?
Но вот был у меня в Ялте, это курортный город-жемчужина в Крыму, друг, сам еврей, жена – китаянка. Талантливый строитель, сидел в сталинских лагерях, был гоним властями и в поздние свои годы уехал в Германию, проживает в Берлине, на пенсии, жизнью, в общем, доволен. Только район пребывания дважды сменил: оказывается, ему претит проживать с «черными», то есть турками. Все это горячо при встрече мне высказал: и такие они, и сякие; «А сам ты какой?» – хотел я спросить, да не спросил. Только огорчился.
Раб, в один день ставший «не рабом», но сохранивший психологию раба, оказывается, еще больший раб. Из гонимого он обычно превращается в гонителя.
В моей повести «Ночевала тучка золотая» воспитательница детдома, поучая детей, произносит такие слова: «Нет плохих народов, есть просто плохие люди». Речь в повести идет о чеченцах, которых и в ту пору, в 44-м году, называли бандитами и депортировали с Кавказа по велению Сталина и Берии.
Минуло более полувека, мои герои подросли, а мы сегодня вновь слышим о том, что весь чеченский народ – это бандиты и террористы. Ну ладно бы так думали люди дремучие, невежественные, но ведь это глаголит знаменитый писатель Василий Аксенов, проживающий в Америке. Некогда он преследовался КГБ, но минуло время, и Аксенову хватает духу произнести слова о своих гонителях, что вот-де бывшие генералы-чекисты теперь делают свое праведное для России дело, наводя свой железный порядок в Чечне.
Теория державности, всегда противопоставлявшаяся прогрессу как движению в сторону Запада, к его демократии, медленно, но верно овладевает массами, и тут уж весь привычный набор лозунгов о национальной идее, об американском империализме, об особом пути России и, уж конечно, преступных народах, которые ведут Россию к распаду. Врагом объявили уже и президента Ингушетии Аушева.
Вот некий Российский общенациональный союз (РОС) во главе с Бабуриным в своей предвыборной программе ставит вопрос… «о принудительной депортации граждан, незаконно находящихся на территории России, а также ввести визовый режим для граждан Средней Азии и Закавказья, за исключением этнических россиян».
Тут и расшифровывать не надо, всех беженцев, да просто приезжих, разных там узбеков да туркменов, грузин да… В общем, «не наших» (наши – это «этнические россияне»), необходимо насильно вывезти куда-нибудь подальше, скажем, на Колыму. Программа РОСа предписывает, что нам делать с отдельными «непослушными», как они называют, республиками: «их объявлять мятежными и принимать чрезвычайные меры…» Какие? Смотрите события в Чечне. РОС не у власти, но программы такого рода живучи, и у них есть свои идеологи. Да, кстати, это опубликовано в печати, и все читали. Призыв к геноциду? Безусловно. И… ни слова протеста.
Проезжая по дальним селениям чеченцев, я много раз слышал истории, как в ссылке им, брошенным в снега Сибири и Казахстана, спасали жизнь и казахи, и русские. Забирали погибающих после смерти родителей детей, воспитывали их.
Так что с нами, с Россией могло такого страшного произойти с тех пор, что стали мы и равнодушнее, и жесточе? И хуже, хуже.