Приглашение на казнь
Это не я придумал название. И даже не Набоков. Это придумали те, кто придумал вообще убивать людей. Римляне развлекались гладиаторами-рабами, что убивали друг друга. Сенека писал: «Случайно я попал на представление около полудня; я ожидал игр, шуток, чего-нибудь такого, на чем глаза могли бы отдохнуть после кровавых зрелищ. Ничего подобного: все предыдущие бои казались кроткой забавой. Происходило человекоубийство во всей своей жестокости. Именно такое зрелище предпочитает толпа. Утром людей отдают на растерзание львам и медведям, а в полдень самим зрителям. Они любуются… Но скажут, этот человек вор! Так что ж, он заслуживает виселицы. Этот убийца! Всякий убийца должен понести наказание. Но ты, что сделал ты, несчастный, за что тебя заставляют любоваться подобным зрелищем? «Плетей, огня! Смерть ему!» – кричат зрители… Что ж, чтобы приятно провести время, пусть убьют еще нескольких. Римляне, неужели вы не чувствуете, что зло падет на головы тех, кто его совершает?» Римляне не слышали, и Рим, как известно, пал. Но никто ничему не научился. На Руси развлекались, приходя на площадь, чтобы насладиться работой палача. Не случайно польский сатирик Ежи Лец не без горести констатировал, что каждый век имеет свое средневековье.
Я бы продолжил эту мысль, что наше средневековье воплощается во многом невежеством и тягой к варварским временам. Не случайно сто лет назад русский философ Владимир Соловьев сказал: «Смертная казнь – последняя важная позиция, которую варварское уголовное право (прямая трансформация дикого обычая) еще отстаивает в современной жизни». Это он о России. Отличительной нашей чертой, а может, менталитетом, является патологическая склонность к уничтожению себе подобных. И в этом плане каждый новоизбранный у нас парламент выдвигает определенную когорту лиц, в данном случае депутатов, которым давно хотелось бы погреться у костра, где сжигают еретиков.
Вообще-то известно, что и в других, даже вполне цивилизованных странах возникает время от времени призыв толпы к возврату смертной казни, обычно это бывает перед выборами или по поводу очередного пойманного маньяка. Но не казнят. Что же такого произошло в России, что по истечении всего четырех лет отсутствия казней нам так остро не стало их хватать? По истории известно, что славные традиции от Ивана Грозного до Петра, при которых головы рубили почем зря, веками держались на Руси, и долго, дольше других народов, не могли мы умиротвориться (императрица Елизавета, первой в Европе запретившая казнь, не в счет), но лишь золотой девятнадцатый век принес освобождение от виселиц: за сто лет казнили сто пятьдесят человек.
Но вот уже в начале двадцатого опомнились, и при последнем царе Николае, после революционных событий пятого года расстреляли четыре тысячи человек. И началось. Зло пало на головы тех, как предупреждал Сенека, кто его совершает: большевики вернулись к первобытным способам наказания, и столетняя норма в мирное время двадцатых-тридцатых годов подчас перекрывалась одним днем. Новая власть в России напоила народ его собственной кровью, да так, что он в ней чуть не захлебнулся. Лишь в конце века, ровно через сто лет после прекращения в России казней (это было в 1891 г.), мы стали вроде бы осознавать, что пора бы опомниться и прекратить убийство государством беззащитных граждан, вот и Европа с этим покончила, и ничего, не рухнула и даже стала гуманней и уж куда добрей нас. А что до Ирана или Африки, на которые у нас ссылаются и которые до сих пор забивают преступников камнями и зарывают в землю даже за измену мужу, или мелкое воровство, или даже за хулу Аллаха, то это далеко не тот идеал, к которому мы, кажется, стремимся.
Если только мы стремимся. А вот группа «Народный депутат» (звучит-то как!) и ее лидер Геннадий Райков обращаются к президенту с желанием снова вернуть России любимое занятие. Так что же заставляет нас опять так страстно желать новых казней? У многих, если подумать, окажутся свои резоны для возвращения к былым временам; депутатам нужна популярность, ибо с непопулярными законами, которые они напринимают в парламенте, избиратели не пустят к себе в губернии, а то и камнями закидают, а всяким партийным деятелям можно нажить на призывах к казням большой политический капитал. О правоохранительных органах и говорить нечего, им с руки вернуться к привычным формам расправы: следователям будет снова легче добиваться у заключенных – под страхом вышки! – самооговоров, а казнь скроет ошибки следствия; да прокуратура наконец воспрянет, вспомнив, что были и другие Скуратовы, не чета нынешним, тот же Малюта, у которого всегда есть чему поучиться. И мафиози с крестными отцами поддержат начинание, чтобы вместо себя отправить на казнь тех, кто меньше наворовал, а потому не сумеет откупиться, да свидетелей таким способом удобно ликвидировать. А властям всяких рангов станет сподручней расправляться со своими политическими противниками.
А нужно ли это народу, спросите вы, который единственно и будет, как показывает весь предыдущий опыт среди тех, кого в первую очередь и поведут (пригласят!) на заклание по просьбе их же так называемых народных депутатов? Но и народу, напуганному взрывами в метро, террором неуловимых чеченцев и страхом и даже паникой перед возрастающей каждый день преступностью, оказывается, можно заткнуть глотку, особенно в преддверии кризиса, когда не только бензина, но может не хватить заокеанских куриных ножек. А тут сладкое чувство отмщения кому-то, пока не тебе, а другому, за все, что с тобой вытворяла эпоха. А если по телеканалам покажут, то будет, как утверждает древний философ, «приятно провести время, крича: он вор, пусть убьют еще несколько!» К этому времени и башню отремонтируют, и каналы подрегулируют как надо.
Да что же, господа, с нами происходит! Можно сослаться на озоновую дыру, на солнечную активность, на дурное лето, на дожди и т. д. А можно и на непрерывные трагедии, что обрушились на страну: с непопулярной и бесконечной войной на Кавказе, с бедой на подводной лодке, с пожаром на останкинской башне и т. д. А тут еще грядет нефтяной кризис, который неминуемо приведет к кризису продовольственному.
Не думаю, что депутаты работают, заглядывая вперед. Скорей у многих голова вывернута в обратную сторону против движения, и давно им мерещится твердая рука, которая бы навела свой железный в стране порядок. А какой порядок без казней! И еще верней, что некие силы решили попробовать, в который раз попытать нас на прочность: общество, новую власть, нового президента.
Про чувственные наслаждения и ватные штаны
Это письмо пришло на мое имя из маленького поселка Угловое Приморского края, к нему приложен «бланк-заказ» на получение книг, речь о нем впереди. Сознаюсь, я долго колебался, прежде чем предложить письмо нашему читателю да еще в праздничный номер, уж больно не праздничное настроение у нашего адресата. К тому же очевидно, что пишет, мягко говоря, не очень здоровый человек. Впрочем, факты да анализ их тут вполне здравомыслящие, и касаются они нас всех. И в будни, и в праздники. Ведь должны же мы помнить, даря нашим подругам цветы, что есть и другие женщины, другая вообще Россия, о которой мы забывать не вправе. Если по совести. Впрочем, решайте сами. Привожу в сокращенном виде письмо самой читательницы.
«…Позвольте у Вас спросить, Вы когда-нибудь смотрели на небо? Если да, должно бы хоть чуть колыхнуться сознание, неужели Вы там, при Президенте, имеете такие холодные сердца, как на нашей Угловой – батареи, которые всю зиму не топятся? Это же преступление, заморозить живых людей… Уже второй раз приехал Шойгу, чтобы разобраться, кто виноват, а мне повезло, что у мужа моего были брюки ватные, они с сыном на рыбалку ходили, так теперь я сплю в них, а до туалета не успеваю доходить, холод все выжимает. Я не за то, чтобы кого-то осудили, а за справедливость. Ведь Наздратенко тоже не строил те дома, в которых лопнули трубы, и не давал заявку на такой мороз, который в этом году. Он стрелочник. Ведь дома строились при Советской власти, тогда были Советы, а теперь демократы. Поэтому не смешите людей и подойдите к этому вопросу серьезно и правильно. А то судите судом на ощупь и ругаете без вины виноватых лишь потому, что Наздратенко не имеет рентгеновских глаз и не узрел, какие трубы двадцать лет назад проложены в хрущевках. Так хочется завыть от обиды: умные вы люди, но почему вы других ставите ни во что? Смешно, даже более чем смешно. Так хочется Вас спросить словами из стихотворения, да где же Вы душу-то потеряли? Я человек невысокого ранга, но пока еще живой, а скоро по Вашей милости замерзну, ведь мне эти ватные брюки негде сушить, ни света, ни тепла в доме нет, картошка замерзает. А я есть хочу, и варю я ее в кожурках и как свинья так и ем, что делать, ни совести у вас, демократов, ни жалости. У нас, кстати, на Угловой выборы скоро – девять кандидатов, один другого лучше, а тот, что был мэром, в дурдом подался, ему врачи справку дадут, что дурак. А вот мне не дают справку, что больная, ведь я же безденежная, не наработала на взятку за пятьдесят лет работы. А те деньги, что получала за мужа за убиенного на осиротевшего сынка, так их государство взяло. А сына посадили якобы за украденную шубу. Я не ропщу, я хочу лишь знать, какую такую беду сделал мой сын для Родины, он разве кого убил или предал? А вы, люди, спите и не хотите проснуться, ведь мне плохо, и моя ошибка лишь в том, что я работала не столько, сколько нужно, а в три раза больше, а теперь как дура не могу добиться правды. Она, как говорят, была, да вся вышла. Нет слов, одни слюни. А меня вот угнетает вопрос, кто создал мне такую жизнь? За что? Чужой человек мне не поможет, а сын как воздух нужен в колонии, да слава богу, там хоть свет не отключают, а у нас его по 12 часов нет, а газету откроешь – частушка про Наздратенко: «Даже в чумах у эвенков есть тепло и даже свет, а у нас при Наздратенко привилегий таких нет…»
Я вот лежу, взяла у соседей каталог, по которому книги выписывают из вашей столицы, где грамотные и деловые люди работают, и в том каталоге – «Эротические частушки», «Русская сексуальная культура» – серия, «Улица Красных фонарей», «Две девицы и Париж» и многое другое, а я узрела книгу «Психологический лечебник» и написала главному редактору Соловьеву, чтобы прислал мне эту книгу. Мне, значит, пришел ответ, что печатают энциклопедию из 22 книг, а я ответила, что человек я больной и мне нужна одна книга, лежу под одеялом и рада, что буду читать этот лечебник, хоть, может, сына дождусь, а не сорвусь на подвиг, не выйду на балкон, чтобы покончить с жизнью кипучей. Так думала, что у вас в Москве все честные люди, как редактор Соловьев, от которого почтой приняла первый том, а остальные книги 22 тома мне надо выкупать. У меня спрашивают, зачем, мол, заказывала, но как докажешь, что редактор или пьяный, или слишком ученый попался, что не понимает, что нормальным людям 22 книги совсем не нужны, и еще поблагодарил, что я, инвалидка, проявила интерес к этим книгам. Хоть окай, хоть акай, а энциклопедию-то пришлют, осталось поблагодарить и снова в ватные брюки влезть, хоть они и не высушенные, и песню запеть: а ты такой холодный, как айсберг в океане… Но не петь, а выть волчицей охота и плакать горькими слезами: спасибо, мил человек, в могиле буду вспоминать добро Ваше.
Я первый том отослала в Думу Селезневу, авось за дуру не сочтет и не решит, что бабка чокнулась и от дел отрывает, и поймет, что вместе с редактором Соловьевым наделали делов на всю мою пенсию 175 рублей. А это и есть издевательство над старым и больным человеком, и такого редактора надо судить, а не моего сына. Но редактора судить не будут, он москвич, и в доме и свет, и тепло, и его мать не инвалид и не штукатур, как я. Вот тебе и ладушки. А Вы, если любите говорить по телефону, так вот передайте, что всю энциклопедию не смогу выкупить. Конечно, если бы у меня были деньги, я хотела бы получить еще и книгу о российской элите («Психологические портреты» – ведущие журналисты России о «кремлевской кухне»), чтобы узнать, что почем и кто обо мне так радеет, но пенсии не хватает и на лекарство, и на дырявые штаны, тут не до интереса про Чубайса, самой бы выжить. Да и толку-то от них, собака лает – ветер относит. С уважением, Мельникова М. С.»
Ну а на бланке-заказе, где некое издательство предлагает свои книжки, такие вот: «Избранные романы о любви»: «Красивая жизнь, откровенные фантазии, чувственные наслаждения захватывают читателей популярного во всем мире романа о женской любви, о вечном сладостном поединке мужчин и женщин, охваченных всепоглощающей страстью…» Мельникова дописала: «Если в ваши книжки нужны частушки, привожу свои: «Не ходите, девки, замуж за Ивана Кузина, у Ивана Кузина большая кукурузина… Я на печке была, видела Михея, у Михея такой член, как у Гуся шея…»
Разбитые горшки
Гуляя во дворе, а он у нас шумноватый, многосемейный: тут и качели, и столик для домино, и мамы с колясками, увидел – рядом с мусорным контейнером валялись старые, выброшенные кем-то за ненадобностью семейные фотографии. А я к старым фотографиям, даже самым помятым, блеклым, неравнодушен, все-таки за каждой, как прежде называли, карточкой – чья-то судьба. У Исаковского, помните, в песенке времен войны: «В кармане маленьком моем есть карточка твоя, так значит, мы всегда вдвоем, моя любимая…» И тут не выдержал, одну карточку поднял: живые, из непонятно уже каких, но далеких времен лица: женщины, старики, дети… Кто-то дарил, кто-то берег, хранил… Значит, теперь и правда прошлое на помойку? На перегибе века, тысячелетия, можно, наверное, почистить и кладовые, но ведь речь-то не о ветоши. А о том, о чем некогда сказал Пушкин: «Два чувства дивно близки нам – в них обретает сердце пищу: любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам…»
Случилось, в какие-то времена, попал я в одну брошенную деревню в Пермской области. Привел меня сюда двенадцатилетний мальчик, сын хозяев, у которых я остановился. Такие брошенные деревни, особенно на Севере России, мне встречались и раньше, но эта меня особенно поразила, она была почти жива: дома, улочки, цветущая черемуха под окошком… И – полное отсутствие людей. Последних, скорей всего старух-пенсионерок, не так давно переселили на центральную усадьбу, и они оставили, бросили свои дома, еще крепкие, рубленые, шестистенные, где посередке сени и два входа – в летнюю и зимнюю половину (предки говорили: в «стряпную» и в «чистую»), и двор крытый, под поветью, со многими пристроями (ухожами), для скота, птицы… И все, все на слом.
Но я о другом, о том, как это добро было оставлено. Бывшие хозяева за собой прибрались, выскребли полы, расставили на полочке старую, ненужную теперь посуду и даже старую обувь в прихожей выстроили рядком, даже косу повесили на стене, при входе в сенцах… Могло даже показаться, что, оставляя за собой отчий дом с его сложившимся укладом, хозяева будто надеялись на скорое возвращение. А может, и не надеялись, а просто не хотели, чтобы до момента отъезда, до прощания, дом был порушен. И меня больно резануло по ушам, когда мой юный провожатый стал палкой громить глиняные горшки, выстроенные на припечье, на голбце, видимо, получая удовольствие от звона разбитой посуды. «Зачем ты крушишь?» – спросил я. «Так все равно разнесут бульдозером, – отвечал он резонно. – Это в колхозе Васька-бульдозерист запил, а как зенки промоет, опохмелится, так приедет сносить!» И, чуть передохнув, мой приятель принялся колотить по горшкам с новой силой, и, чтобы не слышать это тяжкий звон, я покинул скорей избу.
А затронул эту патриархально-почвенную тему я потому, что улавливаю в новом, идущем за нами поколении, вроде бы не бесчувственном, как и в моем юном спутнике, некое удручающее свойство: полное небрежение «родным пепелищем», старой и вроде бы отжившей культурой, которая не нужна, как та брошенная деревня, как та коса на стене, что никогда уже не погуляет по росному лугу… И от изничтожения которой, я все про культуру, некоторые даже получают удовольствие, как от звона разбитых горшков. Вот как только Васька-бульдозерист протрезвеет и пойдет крушить… Да ведь что-то подобное у нас, кажется, уже было?!