Я тогда пережил такое, о чем и не мечтал: бурю писем, исповедей и сочувственных слов ко мне и к моим героям Кузьмекышам. Каюсь, я не смог тогда ответить на все эти послания. Когда-нибудь я расскажу об этом поподробнее, если хватит времени и сил, и приведу письма, свидетельства, документы, которые я храню как самое драгоценное.
Но вот на днях я получил письмо, первое такое за эти два десятка лет. Ну, понятно, были послания и от чекистов, соучастников тех далеких событий, у которых руки в крови, но даже они почему-то не были столь агрессивны и иной раз, втайне, исповедовались в своих тяжких грехах. Так вот о письме, которое я получил. Хочу привести его целиком с фамилией и адресом автора. Если, конечно, он существует. Читатели сами, вживую, могут потолковать об этих проблемах в Интернете или на страницах нашей газеты, если не с автором письма, чей голос из Петербурга напомнил мне о классических временах III Отделения жандармов и его литературных агентах типа Ф. Булгарина (хоть те свои доносы писали куда изящнее), но можно ведь поговорить и между собой.
Ну а теперь письмо.
«Анатолий Игнатьевич! Как известно, в начале нынешней чеченской войны ваши кичащиеся своим «гуманизмом» миролюбивые единомышленники в свое время мечтали: «вот пойдут из Чечни гробы» – и общественное мнение повернется к ним, чеченолюбивым пацифистам, передом, а к «этой гадкой войне» совсем другой частью тела. Сегодня, когда в гробах (в том числе генеральских) недостатка вроде бы нет, но о «мирном процессе путем взаимных переговоров» вспоминают только чеченские прихвостни, а инициатор войны Путин выбран в Президенты России, Вам и Вам подобным это, может быть, непонятно, так могу объяснить: есть такая вещь, как инстинкт национального самосохранения. Сейчас мы имеем возможность наблюдать его в действии. Тем же, кто этого не понимает, нужно давать полезные уроки. Как мне кажется, Вы продолжаете настаивать на том, что в кавказском конфликте «горные горцы» – это всегда невинные жертвы, потому что сознательно или бессознательно заступаетесь за единственную Вашу талантливую книгу. Именно поэтому я считаю нужным вернуть ее Вам. Когда-то я над ней плакал, а сейчас мне не нужна книга, где оправдывается и извиняется зверское убийство «горными мстителями» ребенка, вся вина которого в том, что ему предложили из голодной и холодной Москвы поехать в сытый и теплый Кавказ – и он согласился. Думаю, Вам известно: именно так, возвращением книг, карали норвежцы Кнута Гамсуна за сотрудничество с гитлеровцами, вернейшим союзником которых был (и, похоже, остается) чеченский народ. Не обессудьте, другого подарка к 55-летию победы над нацистской Германией у меня для Вас нет!
Цыпин Евгений Абрамович,
198332. СПб., ул. Маршала Казакова, 28, к. 1, кв. 175
тел/факс (812) 143-66-57
E-mail: [email protected]».
О себе говорить не буду, я пережил войну и знаю, насколько она страшна. Ну а «кичащиеся гуманизмом единомышленники» – пацифисты, то бишь тот же Сергей Ковалев, Явлинский и его партия, некоторые газеты, иди, скажем, телестудия НТВ (на которую тут же, за те же на всю страну показанные гробы, прикрикнули газовые магнаты, пообещав что-то там перекрыть… газ или скорей всего кислород), как раз именно они много сделали, чтобы тех жертв в этой войне было как можно меньше.
Но остаются еще и главные пострадавшие – солдатские матери. Для них обвинение типа «чеченские прихвостни» звучит уж совсем кощунственно, и для тех, кто не успел схоронить своих пропавших детей от прошлой чеченской войны, и нынешних, которые оплакивают сегодня, сейчас, своих, а значит и наших, детей, и которые, конечно, плевали на эти самые упомянутые в письме «полезные уроки», им живой ребенок, живой отец маленьких детей нужен. Такой вот у них здоровый инстинкт национального самосохранения.
О том и размышлял, листая свою и как бы уже не свою книжку… О господи, я бы первый пожертвовал этой книгой или вовсе от нее отказался, если бы могла она спасти хоть одну жизнь из тех, что сегодня мы теряем там, в Чечне. Да, забыл упомянуть, что, обратившись к «Биографическому словарю», нашел я, среди прочего, о Кнуте Гамсуне, который «изобразил… сложную жизнь человеческого сердца, воспел красоту и силу любви…»
Тем, думаю, и живо человечество, что более помнит о воспетой красоте, о силе любви, чем о зле и ненависти, которыми до сего времени питаются многие из нас. Последнее тоже инстинкт, только волчий, поможет ли он национальному самосохранению, о котором так печется автор письма?
Ой, родная, отцовская, что на свете одна…
Слова эти я взял из стихов моего земляка поэта Александра Твардовского, которые в виде листовки были сброшены в тыл немцев, на Смоленщину, в 42-м году. Целиком же первая строфа звучит так: «Ой, родная, отцовская, что на свете одна, сторона приднепровская, Смоленская сторона… Здравствуй!»
Так и звучали во мне эти слова, как песня, как рефрен, когда через много лет – кажется, лет так через двадцать шесть, посетил я снова родные отцовские места: сперва Смоленск, пригороды и далее Рославль, а потом и деревню Белый Холм. Хотел заехать в Сельцо, на родину великого поэта, да не по пути оказалось. Зато памятник Твардовскому, где сидит он на бревнышке, как бы беседуя о житье-бытье со своим героем Васей Теркиным, я осмотрел и даже сфотографировался, ибо стихи про бойца, да что стихи – всю поэму практически знал наизусть, меня в армии так и звали – Теркин. И в стихах подражал, но к любимому поэту, хоть несколько раз повезло быть совсем рядом, постеснялся подойти, слишком сильно любил.
А смоляки чтут своих великих земляков. Тут прямо-таки музыкальный памятник Глинке, и поэту Исаковскому, и Рыленкову. Да и сам город хорош: чист, просторен, зелен, не изнасилован машинами, много детей и молодежи. Оттого, наверное, много было молодых лиц в клубе на моей литературной встрече. Порадовали мои земляки своим особо милосердным отношением к теме Чечни. Из нескольких сотен читателей ни один не поддержал эту чудовищную войну. Да, в общем, это и понятно. Сами от войны настрадались. Смоленщина – одна из самых несчастных российских провинций, понесшая от войны такой урон, что до сих пор не восстановила довоенный уровень населения, хоть прошло без малого шестьдесят лет.
Есть в прошлом моих земляков и такие трагические страницы, как Катынь (смоляки делают ударение на первом слоге), это предместье Смоленска, где в роскошном сосновом бору сталинский НКВД расстрелял десятки тысяч человек: поляков и русских. Если бы не знать, а попасть в такой бор ненароком, то мог бы показаться он светлым, золотистым, солнечным. Хотя, по свидетельству очевидцев, доступа сюда не было, а на костях заключенных стояли дачи тех же энкавэдэшников, которым близость убиенных никак не мешала наслаждаться природой. Сейчас усилиями тех же смолян возводится тут мемориальный комплекс, вот уже скоро открытие, и поляки каждое имя, комилек удалось восстановить, выбили на металле и едут сюда, кладя букетики цветов к подножию огромного креста, что у входа на кладбище. Наших родных захоронений куда больше, но дощечек нет, они даже не все раскопаны, и сопровождавший нас молодой прораб-строитель Андрей Рыбин только и произнес несколько слов: «В голове не укладывается… Кошмар, что тут творили…» А на вопрос, где еще захоронения, показал в лес: «Там смотрите, где земля осела, где провалы… да весь лес в них…» И точно. Мы пошли по дорожке, а потом по тропе, встречая тут и там провалы земли, которые были помечены вбитыми в землю железными трубами… Господи, сколько же трагедий скрыто в них, мы еще до конца и не знаем!
Ну а на родину отца, в Белый Холм, я попал благодаря землякам из УИНа, спасибо им. И лично полковнику милиции Медведеву Владимиру Ивановичу спасибо. Организовал машину, все приготовил, привез… Первый раз побывал я в деревне до войны, в классе втором, и запомнил избу, деда с бабкой, пирог с картошкой, землянику в лесу. А отец мой, ровня Александру Твардовскому, бегал с ним в школу, тоже во второй класс, из соседних хуторов: Загорье и Радино. В последний же раз приезжал я сюда с отцом, который был в моем нынешнем позднем возрасте. Так и сказал: попрощаться. А привечала нас дальняя родня: Нина и Михаил, которые переехали из ликвидированной деревни Спасской сюда, в Белый Холм, на центральную усадьбу. Михаил, тракторист, похвалялся новым местом, на окраине у болотца, где поставил он избу – четырехстенок под железной крышей, произнеся громко, что это усадьба Михаила Гашкей.
Так его звали в деревне: мать Ташка, которая купила у моей бабки дом. Ну а бабка моя Варя, когда дед Петр перед войной помер, переехала жить к нам, в Люберцы, а 17 июня сорок первого вернулась продавать избу, а тут война и немцы… Деревню сожгли, а она умерла в «салаше», в окопчике, залитом водой. Так рассказывала при встрече Ташка, у которой один глаз был выбит осколком мины. Хоронили, мол, Варю ночью, тайком, на зеленом холме, на сельском кладбище в ногах у деда. А потом, уже в шестидесятые годы, привезли мы с отцом туда и поставили железный крест.
Отец водил меня по родным местам, собирал в кружку душистую землянику, ходил за водой на криницу, что у Черного Вира, ловил раков в речке Свиной, а белобрысый Санек, сын Михаила, второклассник, пока мои ленивые юнцы прохлаждались на берегу, все топал за отцом по горло в воде, сгоняя с его спины назойливых слепней. Санек и запомнился тем, что был настоящий деревенский мужичок, основательный и серьезный, не чета моим городским лоботрясам. «Слышу, крикнули – Саня! – Вздрогнул, нет, – не меня. И друзей моих дети вряд ли знают о том, что под именем этим бегал я босиком…» – писал Твардовский. И вот другой Саня… тоже босиком.