Победители

Как бы то ни было, но в эти дни нас поздравляли: и тех, кто не служил, и тех, кто служил и даже воевал, не важно где, мы все время где-нибудь воюем, но мужественное призвание мужчины быть воином и защитником никуда от нас, оказывается, не ушло. «Сын мой! – произносят в одном из африканских племен, обращаясь к подростку, – отныне ты мужчина. Возделай поле свое и сумей защитить его. Проживи жизнь так, чтобы твои сыновья, глядя на тебя, захотели бы стать настоящими мужчинами».

А я очень гордился отцом, пришедшим с войны. Но сперва о тех незабываемых днях конца войны, когда все цвело и голубело и было так победно и счастливо на душе. О том, какой он будет, этот день Победы, нам рассказали в кино еще задолго до самой Победы. Фильм так и назывался: «В шесть часов вечера после войны». И хоть было до этого победного дня много других дней, и многие, многие так и не дожили до Победы, но мы уже знали, видели, как она на самом деле произойдет. Мы и правда дожили до нее, я даже думаю, что фильм нам очень помог. Он нам внушил образ Победы. А потом была настоящая Победа, и настоящий салют, и были солдаты, не такие красивые, как в кино (там играл Самойлов), но зато свои, настоящие, любимые, и было истинно всенародное ликование на Красной площади. А еще был парад, он так и назывался – Парад Победы, в хрониках кино мы его смотрели тысячу раз: солдаты с особенными мужественными лицами, таких лиц не создашь никакими фокусами кино, прошли по Красной площади мимо Мавзолея, швырнув к его подножию вражеские знамена. А на Мавзолее стоял главный победитель – генералиссимус Сталин – и улыбался в усы.

На днях по всем программам телевидения нам показали парад воинов из Чечни. На аэродроме «Северном» выстроили трибуны, и по бетонным плитам взлетной полосы прошли наши российские воины строевым победным маршем с оружием в руках. Я узнал этот аэродром, именно отсюда из Грозного я улетал на «вертушке» в Моздок в 96-м году, и кучно, вдоль борта, сидели солдаты, уцелевшие после тяжких боев, и отворачивались к окошкам, потому что у их ног, на полу, лежали завернутые в блестящий целлофан двое их товарищей, так называемый груз двести, – только сапоги, торчащие из обертки, вздрагивали от крутых противоракетных виражей.

И вот снова над поверженным и дотла разрушенным городом, будто над чужой могилой, нам демонстрируют ныне парад победителей. Не помню, были ли когда-нибудь этакие парады после той, самой памятной и самой священной для нас войны, но мне отчего-то стало не по себе, глядя на вдохновенные лица наших генералов: отчего же празднуем, отчего ликуем-то? Оттого, что многотысячной армадой навалились на крошечную республику и подмяли под себя, бросив под гусеницы всесильной техники сотни тысяч жертв, в том числе и мальчиков-солдат, которые не дотопали до парада на бетонной полосе… Оттого, что в российских городах царит испуг перед новыми террористическими актами, и чем далее, тем сильней, что выброшено пять миллиардов рублей бюджета (это официально) на пушки и снаряды, в то время как в стране… Да что говорить, мы-то с вами уж знаем, что у нас в стране…

И не надо изображать, что Грозный и поверженный Берлин, полугодовая постыдная война в Чечне и та, что несла нам свободу над фашизмом, – одно и то же.

Но я еще о той, священной, как ее называли, войне. Главными победителями в ней кроме Сталина, Жукова и других блистательных маршалов, имена которых мы, конечно, знали наизусть, были наши отцы, которые с осени сорок пятого начали прибывать в товарняках, идущих с запада. Они были молоды, голосисты и долгожданны, и рядом с ними нам, пацанве, притереться, принюхаться, потрогать звездочки на погонах было высшим счастьем. Отец нашел меня на Кавказе, и, когда забирал домой (домой!), высыпала во двор все наша детдомовская шантрапа, даже начальство, ибо для многих это было предвестие, надежда, что и к ним когда-нибудь тоже нагрянут с медалями на гимнастерке, да пусть и без медалей, но увезут навсегда в другой, не сиротский, не бездомный мир.

Могу утверждать, что отец хоть и не брал Берлина, но был Победитель, потому что он победил врага, который погубил его мать, мою смоленскую бабку (она умерла в лесу, в окопчике, изгнанная из избы), и еще он победил врага, который погубил его жену и мою мать… Но мой отец не мстил, он просто защитил свой дом. И самой высокой наградой за все четыре года войны была медаль «За отвагу». Но были у него и другие медали, и еще «Благодарности» лично от товарища Сталина, и мы сейчас, после смерти отца, храним их как память о Победах отца.

Но я запомнил еще, как кучковались солдаты-победители у пивных ларьков, с легкостью отдавая за зелье трофейные часы, губную гармошку или другие какие-то вещицы из нехитрого солдатского багажа… Там, у пивнушек, не раз я находил и своего пьяненького отца. Я так его боготворил! Может, догадывался, что «наркомовские» сто грамм, принятые им за войну, теперь добирались здесь не случайно, ведь чем-то надо было заглушить горькую память потерь, которая по-настоящему осозналась лишь сейчас. Парад закончился, а война, которая обожгла их молодость, годами, исподволь дожигала их изнутри и многих потом унесла. «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем», – сказал поэт Гудзенко, который от этих ран и умер.

А я еще помню тех, из победителей, что на шарикоподшипниках катались по вагонам и пели старые и новые песни. Старые, от Первой мировой: «Брала русская бригада галицийские поля, и достались мне в награду два железных костыля…» Новые, с переиначенными словами: «Ты меня ждешь, а сама с лейтенантом живешь…» Этих бедолаг, было понятно, не дождались дома. У меня тоскливо сжималось сердце от их песен, до сих пор помню все слова. А еще помню, как инвалидов вышвыривали на ходу из электричек, по велению главного Победителя, ибо они портили благостную картину столицы мира. Да и понятно, в стране победившего социализма нищих быть не могло. И когда я смотрел на тот стыдный парад в Чечне, я, наверное, видел то, что не могли еще видеть за праздничными маршами наши Победители: радостное возвращение домой, тусовки, наркотики, одиночество и беспамятство страны, которая обречет их, уцелевших и инвалидов, на долгое беспросветное доживание. Но это не лучше, чем когда-то живьем на ходу из электрички…

Но я-то хочу рассказать, как я и мои дружки по детдому тоже участвовали в Параде Победы. И был ослепительный день, утро, легкий ветерок, и наши мальчишечьи сердечки, напряженные от предстоящего марша Победы, счастливо трепетали, будто флаги на домах. И вот оно произошло: я маршировал во главе колонны, во втором ряду, среди барабанщиков, и это был высочаший момент всей моей жизни. Музыка вдруг затихла, и мы ударили в свои барабаны… Мы так свирепо и неистово колотили в них, что нельзя было не понять, что мы, и мы тоже, Победители.

Конечно, не было никакого Мавзолея, а была трибунка прямо на грузовичке, на нем стоял настоящий Герой Советского Союза (он потом тоже сопьется), мимо которого мы, затаив дыхание и печатая шаг, строем прошагали. Герой чуть хрипловато и совсем не заученно произнес слова о Победе, и мы двинулись по улицам дальше, навстречу новой, прекрасной жизни.

Покидая двадцатый…

Прощаясь с двадцатым веком, мы как бы вступаем в новую жизнь. И все вроде бы сходится: экономическая конъюнктура, новая власть, новый парламент и т. д. А вот что еще хотелось бы захватить с собой в новый век? И что оставить? Человечество давно играет в такие игры: «Что с собой возьмем»: в пустыню, в космос, на Луну, на Марс и т. д. Обычно берут лучшую книгу, конечно, Библию, лучшую музыку (Баха, Бетховена, Чайковского), лучшую картину, лучшее изобретение и т. д. Впрочем, это как бы абстрактно. Ну, а что на самом деле понесем мы на себе (или в себе) в тот новый мир, который грядет?

Великий Толстой на исходе XIX века писал: «Век и конец века на евангельском языке не означают конец и начало столетия, но означают конец одного мировоззрения, одной веры, одного способа общения людей и начало другого мировоззрения, другой веры, другого способа общения». Толстой, кажется, был прав, если новым мировоззрением XX века считать марксизм, верой – безверие, а новым способом общения то, что выразил точно в стихах Мандельштам: «Наши речи за десять шагов не слышны…»

Новый век мы начинаем с новым парламентом, который недавно проголосовал за новую символику: герб, флаг, гимн, и как в былые добрые времена на съездах большевиков можно было наблюдать сияющие, прямо-таки наполненные счастьем лица коммунистов, да и не только их одних. А как дружно поднялись в едином порыве наши славные губернаторы из краев и областей, когда прозвучала в зале новая (старая) музыка Александрова. Подумалось: вот сейчас, сию минуту грянут хором: «Партия Ленина, партия Сталина, мудрая партия большевиков…» Не грянули, до поры сдержались. Но завтра они поедут по регионам и областям и понесут старые песни о новом в народ, который, безусловно, их поддержит. И прозвучит с трибун привычное: «Этого требует народ».

Бедный народ, кто только от его имени не вещал. И все знают, кроме него самого, что он хочет. А он хочет, чтобы его оставили в покое. Да его и оставили, и бросили, если уж МЧС исполняет роль истопников, спасая детишек Дальнего Востока от мороза, в то время как слуги народа репетируют новый гимн. Это с их слов наш народ (великий, могучий, непобедимый и т. д.), выстраивая свой двадцать первый век, лепит его с двадцатого. Как будто мало ему было крови, от революции и Гражданской войны до сталинских репрессий и ГУЛАГов? «Народ, ты одурел?!» – выкрикнул однажды в сердцах честный гражданин Юрий Корякин. И был бы прав, если бы сказал чуть иначе: «Народ, тебя же дурят!»

Но я мысленно возвращаюсь к залу, встающему под звуки будущего гимна, зацепившись взглядом за случай на первый взгляд малозначительный, когда президент Николай Федоров из Чувашии, в отличие от остальных, не встал под музыку Александрова. На телеэкране это занимает несколько секунд: вскинувшийся в едином порыве зал, монолит, твердыня, а он, такой скромный, посиживает себе, листает какие-то бумажки и делает вид, что вся эта комедь его не касается. А впрочем, я совсем не уверен, что все губернаторы жаждали стоя слушать бывшую партийную музыку. Среди них я встречал достойных и серьезных людей. Но при этом допускаю, что не у всех хватит запала противостоять остальным, когда поведение уже диктует не разумная логика – закон толпы. Кто же не помнит, как на бывших партийных съездах зал вихрем взмывал вверх, когда выходили на трибуну товарищи Сталин, Хрущев, Брежнев. Десятками минут длилась восторженная овация.

Там уж точно не было сидящих. Ни одного. Это наше, наше обретение, бесценное, в знак протеста не вставать, и оно, конечно, принадлежит двадцать первому веку. Я почему-то верю, что когда-нибудь пройдет затмение и мы захотим думать о себе чуть-чуть лучше, мы снова покажем в хрониках этого одиноко сидящего человека, среди сплоченной над его головой стихией толпы, И нам, конечно, вспомнится: так стоял одиноко Андрей Сахаров перед ревущим залом, так Борис Ельцин, исключивший себя из коммунистов, покидал под негодующими взглядами съезд, так ранее Солженицын бросал из своего одиночества правду в ответ на единодушное газетное осуждение, так выходили на Красную площадь во время советской оккупации Чехословакии Лариса Богораз и ее друзья. И разговор вовсе не о том, что не сегодня завтра подкатит «воронок» и загребут невстающего Федорова на Лубянку. Сейчас даже Жириновского не отводят в участок. Но пора, давно пора, как наставлял великий Толстой, оценивать гражданские деяния не годами ссылки, что привычнее, а, скажем, мерой совести, чести, боли за прошлое или стыдом перед детьми и внуками за происходящее сейчас, в том же парламенте. И тогда вдруг осознается, что мы хоть и тащим на ногах старую грязь, входя в не испоганенный еще, чисто кристальный, сверкающий, как мечта, Новый Век, как в новую квартиру, но принеся с собой для души Библию, Баха, Шекспира, образ Матери, образ любимой Женщины и примеры гражданского мужества, не сможем не быть другими и чуть лучше. А значит, наши дети, глядя на нас, прибавят к этому багажу что-то свое, новое, и будет реять над Россией их флаг, и прозвучит их музыка, их гимн, под который я встану вместе с Николаем Федоровым.