В тот день прощания в маленькую квартирку на улице Красноармейской пришли многие, кто любил и годами посещал этот дом… Впрочем, не только этот, была квартира на первом этаже соседнего дома, но там хулиганам из гэбэ легко было забрасывать в окна камни, и Копелевы, пошутив, что здесь, на шестом, куда от их камней дальше, переехали… Но, конечно, главные причины были экономические, они потеряли на одной комнате, но смогли пережить трудное время. Вот тогда и стало видно, сколько настоящих друзей у этого дома и скольких он, как и меня, подпитывал, одарял, поддерживал и был позарез необходим для жизни. Сотни, без преувеличения, прошли в тот день через скромненькую прихожую и, простившись, уступали место другим, ожидавшим в узком коридорчике… Друзья, коллеги, родня, соседи и просто симпатичные люди. И для всех были найдены какие-то ободряющие слова, горячий традиционно чай и широкая улыбка в бороду. Так что могло показаться, что это не они, а все другие уезжали, а Копелевы должны их поддержать.

Помню, в самом наипоследнейшем из сокровенных слов было сказано мной что-то про тех, кто уезжал прежде и канул: ни письма, ни привета… забвение и полное непонимание, какими мы тут остаемся. С глаз долой – из сердца вон… Будто их на границе опыляют каким-нибудь дустом! Рая, в отличие от простодушного Левы, понимала все как есть, и хваталась за голову (накануне я сам видел), и произносила в отчаянии: «Но я не знаю, не знаю, как я там смогу… Я без России не смогу, вот в чем дело!»

«Только помни, помни, ведь ты не из тех, кого опыляют дустом…» – произносил я. Но я и сам не очень представлял, как смогу жить без них, которые исподволь, но очень надежно образовывали и поддерживали меня. Что бы я значил без их такой поддержки! Иногда не без острой критики. Так, Копелев прочел какой-то мой опус про Воркуту и шахтеров. Как бы почти случайно поинтересовался, а знаю ли я, что там столько сгинуло заключенных? А если знаю, как же мог обо всем этом не написать? Не важно, что не стали бы публиковать, но ведь должна быть правда…

Нет, «дуста» не оказалось. И оттуда, из неведомой Германии, сперва из Бонна, потом Кельна, где они поселились, Копелевы ухитрялись пересылать письма на тонкой, почти папиросной бумаге, но слова-то были вполне весомые, как и главная, постоянная и плодотворная мысль о единстве и неразрывности нашей и европейской культуры.

Эти идеи потом были выражены во всех книжках, написанных Раей Орловой за рубежом.

Мне повезло увидеть их и «там», когда впервые разрешили (вот плоды перестройки) выехать в составе небольшой группы в город Мюнхен. Войнович, которого там я встретил и с которым просидел всю ночь за русской водкой с итальянскими пельменями, называл его, посмеиваясь, «город Мухин», не без намека, что он особенно теплый и почти русский, поскольку тут, около радиостанции «Свобода», прижилось много наших земляков.

Нагрянули из Кельна и Копелевы, сохранилась фотография, где мы снялись на соборной площади у какого-то фонтана. Рая уже легко объяснялась по-немецки, в кабачке, в который мы зашли пообедать. Ну а я, от природы не склонный к языкам, готовый преклоняться перед каждым, кто хоть мало-мало может что-то балакать по-иному, тут же выразил свое восхищение, на что она небрежно заметила, что это так… твоя-моя. «…Вот Лева, тот и здесь лучший языковед, чем сами немцы…»

Но я и сам заметил, что он популярен невероятно: в огромном городе, где мы гуляли по улицам, прохожие останавливались, здоровались, как с близким человеком, снимали в знак уважения шляпы, а из проезжающих машин приветствовали, махали руками.

Я тогда, помню, даже где-то написал, что Копелева в Германии знают и чтут, как не знают и не чтут на его родине… Но, может, я был не совсем прав, его и тут, конечно, помнили.

А поздней осенью девяносто первого я из Кельна, куда попал впервые, проездом, всего на несколько часов, тут же позвонил Копелеву, но оказалось, именно этой ночью у него случился сердечный приступ и его увезли в больницу. Ну а Рая, естественно, рядом. Но там такие странные больницы, что можно позвонить пациенту по телефону… И я позвонил, и смог его услышать, и даже в таком состоянии он был полон всяческих планов по организации какого-то германо-русского просветительского журнала, который помогал бы объединять (снова – объединение!) интеллигенцию наших стран. И уже через неделю при следующем моем звонке из другого города кто-то из его секретарей (добровольная бригада студентов-русистов, которых Копелев в шутку называл «мое политбюро»), сообщил мне, что Копелев вновь в поездке и нескоро вернется. Ну что же, подумалось, он такой, был таким и остался, и в подвижничестве его жизнь.

Но была еще одна встреча, не так уже давно, когда мы трое – Булат Окуджава, Лев Разгон и я, пребывая в Бонне, позвонили Копелеву из посольства. Был поздний вечер, шел снег… И нам не посоветовали ехать в Кельн, это, понимаете ли, опасно… Дороги скользкие.

Но Копелев дозвонился до посла или кого-то еще, очень главного, и так попросил для нас машину, что после проволочек и промедлений нам ее дали, и мы лихо махнули в Кельн и там в доме Копелева провели в застолье чуть ли не ночь… Дом был, как и положено ему, опять набит гостями, но это не помешало нам общаться.

Тогда уже не было Раи, хотя все было наполнено ее памятью.

Конечно, были еще встречи в Москве, в доме его дочери, и последняя, когда Рая почувствовала себя плохо и была госпитализирована. Ее тогда привезли прямо в аэропорт, в кресле вывезли к нам попрощаться, и вдруг я понял, кожей прямо почувствовал, что мы видимся последний раз. Была она необычная, чуть взлохмаченная и не могла с нами разговаривать, лишь кивала, глядя в пространство, куда-то за наши спины.

– Рая, Раечка, я тебя люблю, – сказал я.

Главнее этих слов не могло быть ничего. И она, я увидел по глазам, которые чуть ожили и обрели теплоту, услышала и едва заметно кивнула. Я думаю, что и она понимала, что это прощание навсегда. Мы стояли в комнатке, такой необычной для аэропорта, где не было никого, кроме нас, двух десятков людей, которые ее любили. А через год Копелев приехал один и привез ее прах, который в Москве и захоронили.