О Копелеве услышал впервые от его дочки, которая пришла на одну из квартирных посиделок, где читал я свою «Северную повесть». Она сказала: «Давайте, я покажу это папе…» А далее на даче у Вознесенского мы познакомились, и вместе шли на электричку, и как-то разговорились, как свои. Лева оказался очень доверчивым и даже романтичным.
Потом выяснилось, что мы проживаем в одном доме. И что мы можем и хотим встречаться. Сейчас я думаю, что прожита огромная жизнь в тесном соседстве и близком общении. И было, когда в Переделкине слушали стихи Нади Мальцевой и пили чаи. И провожал я Леву в больницу (кажется, МПС), там изымали камень из почки. Он как бы посмеивался, но прощался всерьез, полагая, что может быть всякое. А потом мы ходили его навещать через парк, и он очень радовался.
Потом провожали Вику Некрасова, который проездом из Киева, где творили несообразное гэбэшники, уезжал на Запад… И сидел у Копелевых очень контуженный, сумрачный и агрессивный.
Потом Рая читала мой роман («Вор-Городок») и одобрила, и даже произнесла, что хотела бы быть моим редактором. Она же интересовалась Б. Можаевым и просила меня узнать, как с ним можно связаться.
Потом мне давали «задание» – собрать для Солженицына книги по истории, и я этот списочек где-то сохранил. Что я брал и как, уже не помню.
Навещал их и на так называемой даче, на Николиной Горе. Там мы любовались на водохранилище, кажется, купались и много беседовали о литературе.
Частью у Раи я был и почтальон (по-вайнеровски «Книгоноша»), и многое у нее брал со строгим наказом на сутки, на двое… Носил по своим. И никто, кажется, не донес.
Помню, что я здорово опростоволосился, пригласив их в гости на шашлык, который, как назло, в тот раз совсем не удался. Но вечер-то удался, душевно посидели, и это был самый разгар гонений. И какая-то особенная гнетущая изоляция, которой даже после не было в таком виде.
Ну и опять о доме, где его энергетическим центром была Рая: она принимала гостей, рассредоточивая по разным комнатам, готовила, убирала, печатала, выясняла отношения с многочисленными детьми. Когда я заставал молодежь и спрашивал, кто есть кто, начинала пояснять… Ну что-то вроде: а это бывший муж моей дочки, но он уже со своей новой женой, которая… Потом отмахивалась и говорила: «Ах, я сама начинаю путаться!»
В Копелеве земное, мужское было неистребимо. Однажды я гулял с прекрасной татаркой, девочкой из Уфы, мы шли в лес, разводить костер, и встретили Копелева. Он разговаривал со мной, но смотрел лишь на женщину, и после, уж сколько времени прошло, а он нет-нет да спросит: «А как та, помнишь, миленькая такая?»
О Солженицыне говорить не любил, лишь хмурился, а Рая была откровенней: «Он изменился. И мы не встречаемся. А жаль…»
Был еще день, пятое марта, когда издох идол. В этот день Копелевы приглашали лишь лагерников. Они ставили на стол фотографии друзей, тех, кто погиб в лагерях, и пили. И вспоминали.
В дни, когда выезжал я в магазин за пропитанием, Лева ехал со мной. Но тысячу раз извинялся, что может помешать. Брал он лишь минеральную воду, потому что ее трудно таскать из магазина. Да и не только поэтому. Я думаю, с деньгами было туговато.
О Булате
Он ушел в день, когда Россия праздновала свой новый праздник свободы 12 июня и готовилась к Троице.
Это случилось в Париже.
Теперь одним светочем будет меньше, одной великой могилой больше.
Ну а мы-то как дальше сможем без него?
С тех пор как Георгий Владимов в маленькой компании, пристукивая ладошкой по столу, однажды пропел нам песни Булата, это было в году шестидесятом или чуть раньше, песни сопровождали меня всю жизнь и даже снились по ночам.
А если говорить о нас, обо всех, он один из немногих, кто смог рассказать нам о нашем же поколении.