Спасибо, Господи, что Ты нам послал время для жизни вместе с ним.

Его слова, обращенные к Тебе: «Господи, мой Боже, зеленоглазый мой», когда-то поразили меня интимностью, с которой может обращаться лишь сын к своему отцу. Теперь вы встретились. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что Булат был счастлив. Он пел, и его голос знали наизусть.

Он познал оголтелое гонение на свои песни и стихи, но он познал и всенародную любовь.

Я думаю, что у всех, кто его знал, лично или заочно, отношение к нему было все равно глубоко личным. Ну как к родному человеку, члену семьи.

В моей жизни было несколько моментов, связанных с Булатом. Тогда еще мы не были знакомы. Но я приехал в Болгарию, и меня попросили рассказать о нем, о его песнях. Но как можно рассказать о песнях, если их не петь?

Понятно, что мое пение могло быть лишь на уровне мычания, но мы тогда магнитофонов с собой не возили.

Помню, спел его «Молитву», которая меня особенно поразила, потом другие, и они понравились моим пловдивским друзьям. А через какое-то время там впервые прокрутили по телику фильм с песнями Булата, снятый, кажется, поляками, и болгары мне об этом написали, упомянув, что им лично кажется, что я пел не хуже самого Булата. Я понимал, что это преувеличение, но жутко этим гордился.

Еще у меня была девочка, возлюбленная, и, когда у меня не хватало для нее слов, я пел ей «Агнешку». И я видел, как зажигаются ее глаза. Эту песню знают мало, а там замечательные слова, начинается она так: «Мы связаны, Агнешка, с тобой одной судьбою, в прощанье и прощенье, и в смехе и в слезах, когда трубач над Краковом возносится с трубою, хватаюсь я за саблю с надеждою в глазах…»

Я видел этого трубача, когда побывал в Кракове, но песня для меня не только о нем, но и обо мне и самом Булате… И неведомой Агнешке, такой же, наверное, прекрасной, как моя тогдашняя любовь.

А его «По Смоленской дороге» была для меня тоже своей песней, ибо это была моя дорога на родину отцов. На Смоленщину. И однажды, случилось, мы катили на «Запорожце» с отцом, два одиноких, прошедших жизнь усталых мужика, ехали в деревню, и с руки было бы спеть: «Над дорогой Смоленскою, как твои глаза, две звезды голубых глядят, глядят…»

Пел я и песню про фонарщика.

Не с голоса Булата, а с каких-то других голосов. Я даже до какой-то поры лишь угадывал, что это песня не могла быть ничьей, кроме него. Уж очень пронзительная, ранимая интонация. До кишок пронимала.

Но вообще у меня во все времена ЕГО ПЕСЕН было непроходящее чувство, что песни, как и сам Булат, посланы нам свыше. При том, что в них было много нашего, повседневного, они несли особенные, надземные, космические, слова и ритмы.

Однажды в автобусе, по дороге из Гагры в Пицунду, среди молодых тогда семинаристов-драматургов зашел какой-то дурацкий спор о будущем веке, двадцать первом, тогда он казался очень далеким, почти нереальным, и Жуховицкий-дискусситель (это я придумал, объединив два слова: дискуссия и искуситель) задал вопрос, а кто, по нашему мнению, останется для будущего из нынешних писателей… Ну, кроме Солженицына, в этом мы не сомневались.

И тогда я неожиданно сказал: «Как кто? Конечно, Булат!»

И тут, несмотря на горячие страсти, на разномыслие, на пестроту взглядов, никто не стал оспаривать, все вдруг согласились: Булат, да. Он останется.

Обычно повседневное общение лишает возможности видеть целиком человека, оценивать его реально. Но к Булату это не относилось. Встречаясь почти каждую неделю с ним на Комиссии по помилованию, имея возможность говорить о чем угодно, я никогда не забывал, что говорю-то с Булатом.

Однажды я спросил, а помнит ли он, как, в каких обстоятельствах мы впервые познакомились?

Нет, он, конечно, помнить не мог, это было памятно лишь для меня, ибо я уже тогда любил его песни и робел от предстоящей с ним встречи. А было так, что в Москву приехала чешская переводчица Людмила Душкова и попросила передать Булату ее письмо. Через какой-то срок мне удалось созвониться, и он, извинившись, попросил занести ему письмо домой, на Красноармейскую, там еще на первом этаже парикмахерская.

Я поднялся на какой-то им названный этаж и позвонил в дверь. Она оказалась открытой. Булат лежал на раскладушке в пустой, совсем пустынной комнате, кажется, стул там был всего один-единственный.