Далее рассаживаемся в гримерной за сценой, Эдлис, Аксенов, Крелин, Садовников, кто-то еще. Эдлис рассказывает про грипп, вирусный к тому же, которым болел Копелев, а Булат накануне Франции вроде навещал его. Мог и заразиться. Еще о том, что Булата окрестили, уже в госпитале. Это была инициатива Ольги.
– Но он понимал, что его крестят? – спрашиваю я.
– Вряд ли, – говорит Эдлис. – Нарекли Иоанн.
– Почему – Иоанн?
– Булата в святках нет…
Возвращаемся к мысли, которая нас гложет: а мог бы он выжить, если бы это случилось в России? Почему-то большинство думают именно так. Обстановка, родной язык, который для него много значил… А там, это подчеркивают все, кто видел его там, он был в тяжком психологическом состоянии.
А Крелин вдруг говорит о том, что он видел и разговаривал с Булатом перед самым отъездом, в ПЕН-центре, и у него сложилось впечатление, что Булат генетически исчерпал себя. Так примерно он выразился. Но и я, наблюдая Булата за месяц до отъезда, но и ранее, мог ощущать, что у него были мощнейшие спады и некоторая даже забывчатость, но все-таки он не казался таким обреченным.
– Как говорит статистика, умираемость пока в мире стопроцентная, – произнес спокойно Крелин. Он врач, а врачи к смерти стоят ближе, особенно хирурги. И все-таки…
Во время панихиды мы стояли у кулис за сценой. Выступали Камбурова (пела), Вознесенский читал стихи, и Евтушенко читал стихи. Проходя мимо нас, поздоровался с Филатовым, тот, опоздав, так и стоял с цветами, посмотрел на меня мгновение и, преодолев себя, протянул руку.
У гроба Булата мы как бы примирились.
Слева стоял Савельев, тоже опоздавший.
Когда Дробот спросила его, накануне, давал ли он от Союза телеграмму, он, удивившись, спросил: «Зачем?»
А Садовникову он сказал: «Боюсь идти, там будет такая Ходынка…» На что Жора мирно заметил: «Придет старая интеллигенция, которая как раз и не толкается…»
Это правда. Мы возвращались вдоль очереди, растянутой на километры, и было тихо. Шел дождь, а тут нас с Разгоном ухватило телевидение, и мы ожидали под дождем, и вдруг нам из толпы протянули зонт: «Пожалуйста, возьмите!»
И много знакомых лиц. Мариэтта Чудакова снимала именно лица, приговаривая: «Таких лиц больше не увидишь!»
Нет, они были потом в зале гостиницы «Россия». Но это лишь долгие, затянувшиеся проводы. Это и правда была вся московская интеллигенция, особенно много женщин, немолодых.
Вспомнил стихи, они почему-то навязчиво звучали в эти часы.
Но я уверен, что он-то знал, что и город простится, и… женщины придут… Это он нам рассказал, как все будет, а знак вопроса он ставил из-за своей вечной щепетильности. А стихи-то, конечно, провидческие, как у Пастернака в «Августе». И даже то, что он слово «погибну» поставил прежде слова «умру», показывает, что он мог предвидеть гибель, как оно в конце и получилось.
Но, проходя по Арбату и заглядывая в эти страдальческие лица, я отметил, что женщин, тем более «счастливых», что-то не видно, а видны лица усталых, несчастных, сию минуту умиротворенных в этой очереди или заплаканных.
И если прощание, как просила Ольга, поделили на «для всех» и «для близких», то это стоят тоже близкие.