Прогуливаясь вечерком, я увидел их вместе с Любой, они сидели на крылечке, и Гриша был не просто грустный, а какой-то сумрачный. Он не умел жаловаться, это все знают. Он как бы вслух недоумевал по поводу человеческого хамства. Еще в прежние времена, оставляя ключ от дачи сторожу, он вдруг находил письма от этого сторожа, который от нечего делать коротал у Гриши время и печатал на его машинке. Гриша повествовал об этом, как бы посмеиваясь над человеческими слабостями, даже, в общем, не возмущался. Но веранда, да еще история с телефоном, вывели из себя. Подсоединились без спроса соседи и полгода пользовались. А на вопрос, как же так, без спроса – ну сказали бы, разве бы он отказал, отвечали: а нам нужно было, у нас маленький ребенок.
Видный красивый мужчина, знаменитый, его в магазинах в очереди узнавали, он был совершенно беззащитен перед любой сволочью. В старые добрые времена таких, как он, защищала сама доброта, перед ней останавливал занесенный кинжал даже кровавый убийца. Но сейчас на доброту отвечают еще большим злом. Добрых ненавидят за то, что они из другого, непостижимого для обывателя мира.
В тот вечер Гриша был молчалив. Мы вместе – с Маришей и Любой – гуляли под летними прохладными звездами, и он расспрашивал про Мюнхен, куда планировал ехать осенью, получив для работы двухмесячный грант, он только беспокоился о Любе, как ей там будет. Марише сказал: «Не обижай Толечку!» На свое здоровье не жаловался, хотя, наверное, причины были. А через несколько дней приступ (да разве после таких переживаний он мог не быть!), известие о смерти, заставшее меня в дороге.
Я помнил, как Гриша первый, он оказался тогда в ресторане ЦДЛ, бросился помогать поэту Сергею Дрофенко, который задохнулся, сидя за столом. Как, с риском сломать шею, влезал на крышу коттеджа в Переделкине, чтобы через окно на втором этаже помочь Геннадию Шпаликову, который, как потом выяснилось, покончил с собой. Гриша не только работал когда-то в «Скорой помощи», он был в трудные минуты жизни скорой помощью для своих друзей. Рядом с Гришей в ту ночь не оказалось таких, как он сам, была только жена Люба.
Я почему-то думаю, как и в случае с Высоцким, он сам предугадывал, что с независимым бытием, с характером человека, не умеющего выстилать впереди себя дорожку, он, как и многие из нас, обречен на изничтожение в наступающем жесточайшем веке.
Он жил, накапливая в сердце все беды человечества, взамен даря ему веселые добрые слова, оттого что был очень совестливым человеком.
А я брожу дачными вечерами мимо его потухших окон и отвожу глаза. До последнего времени мечтал, как мы вдвоем, в темнозорь, на Селигере или на Валдае, пойдем по влажной тропке вдоль хрусткого камыша к темнеющей острым носом на воде лодке, как будем ловить рыбу, забрасывая в серебристом заливчике удочки, и в это время, кто пережил, тот знает, особенно верится, что жить нам предстоит долго-долго.
Новые песни придумает жизнь
В понимании россиян слово «диссидент» всегда обозначало более чем инакомыслие, оно включало в себя понятие активного или пассивного сопротивления, противоборства тоталитарной коммунистической системе, при которой мы жили. Было бы, наверное, правильным назвать первыми диссидентами и тех, кто предшествовал нам, в том числе и в литературе, таких писателей, как Пастернак, Ахматова, Булгаков и другие, подававших нам пример личного мужества своим творчеством и всей своей жизнью.
Диссидентское движение более близких к моему поколению, поколению так называемых шестидесятников, было многообразным и состояло из многочисленных больших и малых групп, в которые входили люди искусства, ученые, священники, правозащитники и т. д. Они собирались обычно на квартирах на чай, на рюмку водки, и такой, одной из многих, была квартира Копелевых, Левы и его жены Раи Орловой, с которыми дружил: мы были соседями по дому. Кстати, напротив их окон всегда дежурила машина с антеннами, в подъезде торчали шпики, телефон прослушивался, и мы знали, что их жилье находится под постоянным наблюдением спецслужб.
В брежневские и особенно андроповские времена эти центры постепенно подавлялись; одним из первых был арестован и выслан Солженицын, изгнаны из страны писатели Бродский, Некрасов, Владимов, Аксенов, Гладилин, Коржавин (многих из них я лично провожал), брошены в ссылку Андрей Сахаров, Феликс Светов, Зоя Крахмальникова, многие попали в психушки или были подвергнуты, как Лидия Чуковская и другие, остракизму и внутренней изоляции. Я называю лишь тот круг московской творческой интеллигенции, с которым мне доводилось общаться. Но ее было много больше, и в день прощания с семьей Копелевых, которые уезжали в Германию, через их скромную квартирку прошло более трехсот человек. Среди них были учителя, врачи, инженеры, библиотекари. Именно эта подпочвенная среда питала корни движения, хотя внешне не была ничем знаменита. Она же предопределила приход перестройки, и когда мы создавали альтернативное официальному Союзу писателей движение «Апрель», в него вступили около тысячи литераторов, а в 1991 году его члены, вместе с другими, вышли защищать Белый дом, а потом возглавили новый демократический Союз писателей.
О роли российской интеллигенции при тоталитаризме еще будут, наверное, созданы исследования и книги. Сейчас же стало модно ругать шестидесятников за их отсталость и за их амбиции. Не то якобы делали, не так писали, не к тому призывали. Но они лишь писали честные книги, как говорят, «в стол», без надежды на издание, да взывали к милосердию.
Многие из тех, кого я знал и любил, умерли, кто в ссылке, кто на чужбине, но иные вернулись, как Солженицын, или наезжают, как Коржавин, Войнович, Аксенов, и в меру возможностей участвуют в общественной жизни страны. Сергей Ковалев по-прежнему активно защищает права человека, как и сидевший в заключении Лев Тимофеев, бывший издатель подпольной «Хроники текущих событий». Задействовано, хоть и в меньшей степени, движение «Апрель», которым я руковожу, его ежегодные премии имени Сахарова «За мужество в литературе» поддержаны Еленой Боннер и общественностью. Этот список можно продолжить. И в общем, активная часть диссидентского движения, в большей или меньшей степени, включена в строительство нового общества, а на кухнях и по квартирам они, конечно, больше не собираются. Но есть и другие общественные центры, где можно увидеть знакомые лица, например «Сахаровский центр» (правозащитники), русский ПЕН-центр (писатели), «Московская трибуна» (ученые), «Мемориал», где собираются бывшие политзэки…
Но чаще местами встреч, к сожалению, становятся чьи-нибудь похороны. Недавно был вечер памяти ушедшего поэта Булата Окуджавы, песни которого помогали нам в нашем противоборстве с системой, и я увидел множество своих старых знакомых.
Конечно, все эти люди немолоды, многие перенесли тяжкие болезни, потери близких и друзей. Да и вообще, мне показалось, что, будучи менее прагматичными, чем идущие вслед за ними, они плохо вписываются в новые условия и постепенно исчезают. И в этом плане вечер-прощание с Булатом Окуджавой был для многих из нас прощанием со своим проклятым и прекрасным прошлым, со своим веком, со своими надеждами.
Но как однажды сказал поэт Светлов: «Новые песни придумает жизнь, не надо, ребята, о песне тужить…»
О книге Людмилы Улицкой
Не все, наверное, знают, что параллельно с нашим сегодня происходит еще одно глобальное событие: на Красной Пресне собрались, как отмечено в газетах, «звезды мирового рекламного искусства», чтобы награждать выдающихся деятелей рекламы. Знающие люди подтверждают, что они-то главным образом и решают сегодня судьбы нашей культуры. И чтобы «раскрутить» какой-нибудь новый журнальчик с их помощью, необходимо затратить около миллиона долларов, но и все остальное в их руках, они сегодня могут запросто организовать не только митинг протеста, забастовку или глобальное шоу на Красной площади, но вознести на гребень общественного мнения новый фильм, новый роман, новую выставку или целую концертную программу. И наверное, не раз вы и сами замечали, как наравне с колготками или «Сникерсами» нам буквально из всех программ всучивают всякие подделки в виде графомании или пошлости на уровне, скажем, какой-нибудь Марининой и других трудноперевариваемых авторов. К сожалению, были такие авторы и среди наших конкурсантов.
На этом фоне тем более ценно, что Людмила Улицкая вошла в литературу естественным путем, без всяких реклам. Могу предположить, что Улицкая вообще сторонится любой газетной шумихи по поводу своего имени. Но у нас еще, слава богу, сохранился читатель (и это наше главное достояние!), который не разучился отличать истинное от шелухи. И находить в куче навоза жемчужные зерна, т. е. настоящую литературу, к ней я отношу без скидок две замечательные повести Л. Улицкой – «Сонечка» и «Медея и ее дети». Я думаю, что многие из вас уже прочли и смогли сами оценить новый открытый нам мир, образы, такие трагические и такие трепетно живые – Сонечки, Медеи и других героев – и насладиться истинным, без единой фальшивой нотки языком.