В одной из энциклопедий мне попалось такое определение писателя: «Он выбирает по преимуществу трагические судьбы в их кульминационных точках».
Стоит, наверное, добавить, что особенно сильно эти трагические судьбы претворены в образах женщин (вспоминайте «Зори»). Вот и в последней, представленной на конкурс книге «Утоли мои печали», образ классической, романтической молодой женщины, увлеченной человеком необычным, каким был исторический знаменитый террорист Иван Каляев. Он, как вы помните, бросил бомбу в великого князя и был казнен, но началом всему была знаменитая Ходынка. В книге описание ее – лучшие страницы. Шел, как и сейчас, конец века, и были смута, разгул преступности, брожение идей, террор и насилие.
В зале много молодых лиц, много студентов, им по большому счету наплевать на нынешних политиков, возню у трона, царскую или иную власть… И они, как Наденька в финале книги, могут утверждать: «У меня осталась одна мечта. Я мечтаю о муже, дружной семье и здоровых детях…» Но сама трагическая судьба России вовлекает нас в свой жестокий поток, и мы сегодня, на исходе века и тысячелетия, снова стоим на распутье и не можем угадать, что же нас ждет. Тем и современен роман Бориса Васильева, что он помогает через трагическую судьбу героев понять что-то о нашем времени и о нас самих. «Чудес нет, – сказано в финале книги, – но есть Тайны. И пока мы верим в них – они есть. А значит, всегда есть надежда на спасение. Всегда».
О Грише Горине
Гриша был моложе меня, но никуда не деться, все мы, кто раньше, кто позже, оперились и вылетели из того гнезда, которое позже обозначили словом «шестидесятники». Нашего брата можно угадывать не только по возрасту и биографии или по бессмысленной ругани нынешних критиков, самоутверждающих таким способом самих себя, но и по непривычному (а может, и неприличному – кто знает) для нового века, почти чеховскому, старомодному отношению к литературе и вообще к жизни.
Мы не верили, конечно, ни Союзу писателей, ни нашим идеологам от культуры, но мы верили в гуманизм тех гонимых, которые нам предшествовали. Некоторых, как Ахматову, как Пастернака, мы застали в живых, и в этом было наше спасение. Именно в нем, в Горине, эти высокие рыцарские начала были выражены ярче, очевиднее, чем у многих из нас. Барон Мюнхаузен, не тот, что в книжке, там он даже мелковат по-человечески, а тот, что создан талантливым пером Горина, – человек великих помыслов, мечтатель, философ и просто великодушный малый, тайно страдающий от непонимания окружающей его толпы, – уж верно был сродни его автору.
И если нынешние беллетристы – плоть от плоти обозначенной в финале у Горина толпы, – не отличишь, и даже как бы этим похваляются, то мой товарищ взирал на нее подобно герою с высоты эшафота, сверху вниз, с грустной всепонимающей улыбкой человека, знающего все наперед. Теперь-то, задним числом, и нам видней, что это он сам стоял перед веревочной лесенкой, по которой долго-долго будет подниматься на небо. Но ведь прежде, чем навсегда уйти, он произнесет эти удивительные слова: «Улыбайтесь, господа…» Внушая тем немногим из окружающих, которые способны его услышать, надежду на то, что и они еще заблудшие, но не до конца погубленные души. И возможно, его уход – это только начало их возрождения.
Ах, если бы так! Если бы так!
Я помню те первые годы, когда юмор тоже был монополией немногих и почему-то разрешающую визу на выход книжки должен был давать ныне почти забытый, а в ту пору узаконенный «классик по разряду юмора» Леонид Ленч. Тем более что квота на издание таких книг была невелика. Я уж не говорю про цензуру, для которой незубоскальский, «некрокодильский» юмор новых авторов был малопонятен и оттого подозрителен.
Прорыв к читателю произошел благодаря катаевскому журналу «Юность», который первым тогда с живым словом обратился к проблемам молодежи. Эта новая молодежь взрастала на демократических идеях: на спектаклях «Современника» и театра МГУ, на стихах Ахмадулиной и песнях Булата, прозвучавших в Политехническом музее. Тогда же были озвучены рассказы Горина и Арканова (они стояли рядом), с эстрады и изредка по радио в каком-нибудь «Веселом спутнике». И никаких, насколько я помню, деклараций, скандалов, эпатажа, рекламы: Горин входил в литературу трудно, но достойно, как полагается первоклассному автору.
Впрочем, я не литературовед, историю тех лет воссоздадут и без меня. Я лишь об одном из нас, но, конечно, лучшем.
Вдруг вспомнилось: в Новый год – новоселье и радость обретения квартиры у нашего друга писателя Георгия Садовникова, множество гостей – от Искандера до Максимова. Забегает на секунду поздравить и Гриша Горин, у него где-то выступление, он дарит новоселу игрушечный холодильничек и исчезает. Георгий открывает дверцу, а там деньги, собранные друзьями на обзаведение настоящим холодильником. А был ли тогда у Горина свой холодильник, затрудняюсь сказать, может, и не было.
Но вот особенное чувство тяги к созданию, к обустройству дома у него было всегда, и это мне особенно дорого. Более того, человек чисто городской, он тяготел к натуре, к природе. Не имея своей дачи – их давали избранным, умеющим не только клянчить, но и прислуживать, Горин однажды попросил на сезон «лыжный домик», стоящий на территории Дома творчества в Переделкине, – крошечный, фанерный, и в нем уютно обосновался, принимая друзей.
Там, в один из летних дней, узнали мы трагическую весть о смерти Владимира Высоцкого. Кажется, впервые тогда я увидел Горина, обычно сдержанного, не любящего выставлять напоказ свои чувства, совсем другим. Он только вернулся из театра на Таганке, рассказывал о столпотворении на площади, о цветах, наваленных у входа, о свирепствующей милиции, и был всем этим ошарашен, подавлен, смят.
Мы до ночи, расположившись на траве в дальнем конце переделкинской усадьбы втроем, еще был Михаил Рощин, пили пиво – водка не пошла – и слушали Высоцкого, вот это: «По-над пропастью…» Больше молчали, но кажется, было вслух произнесено о предчувствии великими своего конца… Той самой пропасти…
Впрочем, я о жилье. Нам повезло быть соседями по даче в Красновидове, которую Гриша обихаживал, пока не начались всякие неприятности. О них позже. Иной раз вместе с нашим общим товарищем Левой Устиновым они шагали с новыми, ужасно красивыми удочками в ранний час на рыбалку на Истру, трогательно сосредоточенные, по виду даже более, чем истые рыбаки. (Кстати, в одной из передач в «Белом попугае» возникнет серебристая рыбка, выловленная в Истре.)
Почувствовав такую страсть, мне однажды почти удалось уговорить Гришу поехать на мой любимый Селигер, но в последний момент он отказался. Хотя потом купил домик на Валдае, наверное, потому, что мечтал жить близ воды на природе, и уже звал друзей, звал и меня купить поблизости «занедорого» избу в той, его, деревне.
Гришины муки с домами, на мой взгляд, возникали все по той же причине, он биологически не был способен воевать даже за то, что ему принадлежало. Друзья помнят, как он страдал от бурной жизни ночного клуба на бывшей улице Горького, который вдруг открылся прямо под его квартирой. Достаточно знаменитый, чтобы дойти до самых «верхов», он, помучившись, просто переезжает в другой район.
Тоже и с Красновидовом. Однажды, после долгого отсутствия, Гриша приехал на свою дачу и увидел, что прямо под его окном поднялась чужая веранда. Выстроил сосед, далеко не злой, по-своему даже обожающий знаменитого Горина. С невинной улыбкой он стал пояснять, что Гриша, если захочет, тоже может жарить там шашлыки, ну а если не нравится, то пусть, мол, подает в суд. Но разве Гриша будет подавать в суд, да и шашлык ему не нужен, ему нужны под окном сосны и голубое небо.