Всё это было в первую очередь мнением самого фюрера. 16 сентября Гитлер, проявляя постоянство, внушал германскому послу в Виши Отто Абецу:
Почти теми же словами рассуждал в своём дневнике и Геббельс 24 сентября:
«…Если бы мы его [Ленинград] завоевали, мы бы никак не смогли прокормить набившуюся туда 5-миллионную массу. Откуда нам взять для этого продукты и транспорт? Большевизм вышел из этого города, и в этом городе большевизм будет окончательно уничтожен. Так что это вполне в наших интересах, если Ленинград ещё некоторое время посопротивляется. Тогда мы сможем улицу за улицей, квартал за кварталом разрушать этот миллионный город, а когда впоследствии займём его, то необходимые взрывные работы сровняют с землёй ещё оставшиеся стены…. По этому городу снова должен пройтись плуг. Он был задуман азиатским славянством как ворота для нападения на Европу. Эти ворота должны быть закрыты. Азиатство снова нужно загнать в его нору в Азии. Пока этого не произойдёт, культурное, да и экономическое существование Европы не может быть в безопасности»[628].
То, что намерение заморить ленинградцев голодом лежало в общем русле нацистской политики уничтожения, видно из следующей фразы Гитлера, где он в своей излюбленной манере обратился к социал-дарвинизму: «…Жизнь — это постоянная жестокая борьба, которая в конечном итоге служит сохранению [биологического] вида: чтобы одни могли жить, другие должны умирать. Я могу себе представить, что некоторые сегодня хватаются за голову: да как только может фюрер уничтожать такой город, как Петербург! Несомненно, первоначально я, возможно, был совсем другим. Я не хочу видеть ничьи страдания и не хочу делать никому больно; но если я вижу, что [наш] вид в опасности, то чувства уступают место холодному расчёту»[629]. То есть фюрер договорился до того, что признал немцев уже особым биологическим видом по сравнению с русскими.
29 сентября руководство военно-морских сил известило своего представителя в группе армий «Север» о том, что Ленинград будет уничтожен. Характерно, что сугубо военная директива содержала в себе экономические и политические обоснования этого акта: «…Просьбы о сдаче будут отвергнуты, так как проблемы, связанные с пребыванием в городе населения и его продовольственным снабжением, мы решать не можем и не должны. В этой войне, ведущейся за право на существование, мы не заинтересованы в сохранении даже хотя бы части населения»[630].
Кульминация наступила 10 октября: в этот день группа армий «Север» получила окончательный приказ ОКВ, в котором наиболее чётко просматривается связь с майской директивой Бакке:
«
Последнее замечание не стоит расценивать как проявление гуманности. Далеко ли могли уйти истощённые пешие беженцы, особенно в таком скудном с точки зрения плодородия краю, как северо-запад России, осенью-зимой 1941 года? К тому же выталкивать их предлагалось в ту самую нечернозёмную «лесную зону», население которой после победы Германии нацисты не собирались снабжать продовольствием. Таким образом, речь в приказе ОКВ шла об особой, хотя и завуалированной форме массового убийства.
Тогда же в группе армий «Центр» получили аналогичную директиву относительно Москвы. «…Фюрер запретил нам входить в Москву. Утром разговаривал с Хойзингером из Верховного командования сухопутных сил… и узнал от него, что фюрер приказал запечатать город в пределах Окружной железной дороги»[632], — отметил в дневнике Фёдор фон Бок.
Оба приказа — группам армий «Север» и «Центр» — предписывали действовать аналогично и при наступлении на другие русские города — окружать, уничтожать системы жизнедеятельности и, не принимая капитуляции, предоставлять население самому себе, то есть обрекать на вымирание.
Нельзя сказать, что в войсках под Ленинградом эти приказы восприняли бесстрастно. Инспекция генштаба показала, что солдат весьма беспокоит перспектива стрелять по голодным женщинам и детям, если те начнут прорываться через немецкий фронт. Командир 58-й стрелковой дивизии Фридрих Альтрихтер полагал, что его бойцы всё же откроют огонь, сознавая «невозможность кормить местных жителей за счёт Великой Германии», но беспокоился насчёт психики личного состава в послевоенное время[633]. Фон Лееб, наоборот, боялся актов неповиновения. В ответ на это ОКХ рекомендовало устроить перед немецкими позициями минные поля, чтобы «
Тем временем подчинённые Гиммлера обрушивались на армию с резкой критикой за то, что сопротивление Ленинграда ещё не сломлено. Гейдрих, получив донесение от командира айнзацгруппы A Шталекера, обеспокоенно писал рейхсфюреру СС 20 октября, что разрушения в городе на Неве «ещё крайне незначительны». «По моему мнению, в подобных случаях необходимо в массовом порядке применять зажигательные и фугасные бомбы, — советовал глава РСХА. — Покорнейше прошу, в связи с этим, ещё раз привлечь внимание фюрера к тому, что, если вермахту не будут отданы совершенно недвусмысленные и строгие приказы, оба названных города нельзя будет полностью стереть с лица земли»[636].
В свете изложенных фактов совершенно нелепыми и безответственными предстают заявления о том, что Ленинград следовало сдать немцам и это якобы могло сохранить жизни горожан. Объяснить их можно либо невежеством, либо политическим ангажементом. Напомним, что из блокадного города до апреля 1943 года было эвакуировано более 1 100 000 человек[637], а 640 000 ленинградцев оставались в невской цитадели на 1 мая 1943 года[638] (при этом еще 636 203 ленинградцев и беженцев успели вывезти из города до замыкания блокадного кольца)[639]. Очевидно, что такое число людей никак не смогло бы выйти через «узкие коридоры», которые упоминались в приказе ОКВ. При этом в реальной истории блокадников поддерживал совершенно недостаточный, скудный, но тем не менее паёк, который немцы никому давать не собирались. Эвакуация осуществлялась организованно на авиа-, авто- и водном транспорте, что просто несравнимо с пешими маршами, особенно в условиях осенне-зимнего времени. Наконец, в тылу истощённых ленинградцев откармливали, размещали в пригодных для жизни помещениях, им оказывалась медицинская помощь. Ничего подобного нацистский сценарий не предусматривал.
Интересно, что в ноябре 1941 года командование 18-й армии провело собственный анализ возможных решений «ленинградского вопроса». Эта работа была сугубо гипотетической; её авторы не сделали выбора в пользу какого-то варианта, она ничего не изменила и вряд ли могла что-то изменить в уже принятых решениях фюрера. Тем не менее этот анализ весьма интересен, потому что он показывает, как мыслили командиры армейского уровня и насколько глубоко нацистское мировоззрение проникло в вермахт.
Итак, рассматривалось три сценария: перерезать снабжение через Ладогу и полностью заморить население голодом (вариант, уже санкционированный Берлином); выпустить гражданское население в немецкий тыл; выпустить гражданское население в русский тыл. Рассматривая второй сценарий, военные аналитики сделали вывод: «Большая часть выходящего из Петербурга населения всё равно умрёт от голода, так что всё равно возникнет сильное негативное влияние на моральное состояние наших войск»[640]. Аналогичный вывод был сделан и при обсуждении третьего сценария: «На пути из города погибнет очень много людей, и вражеская пресса всеми силами будет раздувать этот “марш голодных” в целях пропаганды»[641]. Поддерживать измождённое население никто из немцев не собирался: голодная смерть для большинства предполагалась в любом случае. «Единственная возможность, которая никогда даже не обсуждалась, — справедливо пишет Туз, — заключалась в том, чтобы кормить советское население из германских запасов»[642]. Запасов, украденных у того же советского населения, — прибавим мы.
Ещё более поразительно в этой игре ума аналитиков из 18-й армии то, что внутри каждого сценария рассматривается судьба оказавшихся в Ленинграде «немцев, финнов и расово ценных русских элементов»[643]. Авторам понятно, что в осаждённом городе их очень немного, потому что большая часть ленинградцев «настроена коммунистически». Тем не менее они специально обсуждают будущее представителей «высшей расы»: их неминуемая гибель относится авторами к недостаткам первого сценария, а возможность спасти их — к достоинствам второго и третьего. Эта деталь говорит о том, что расистское мышление было характерно даже для военных, не принадлежавших к окружению фюрера и не состоявших в СС. Сам факт, что такое ранжирование людей укоренилось в мышлении командиров вермахта, весьма красноречив. Его роль в исполнении злодейских замыслов Адольфа Гитлера трудно переоценить.
Смертность в блокадном Ленинграде была огромной. На Нюрнбергском процессе звучала цифра в 632 000 погибших от голода, позднее советские учёные выяснили, что реальное число жертв больше как минимум на 170 000[644]. Сегодня некоторые авторы склоняются к мысли, что в осаждённом городе умерло около миллиона человек[645]. При этом ослабевшие ленинградцы погибали от последствий блокады и в эвакуации: так, символ ленинградской трагедии советская школьница Таня Савичева, автор пронзительного 9-страничного дневника о смерти её семьи, скончалась уже в 1944 году от туберкулёза в Горьковской области.
Но план голода действовал не только в Ленинграде: его жертвами стало население оккупированных предместий, где фон Кюхлер столкнулся с другой проблемой. Если жители Ленинграда могли прорываться через немецкие позиции в теории, то население пригородов уже голодало на глазах у немецких солдат. Первоначально командующий армией продолжал придерживаться позиции, что массовая гибель местных может разлагающим образом повлиять на войска в то время, как его обер-квартирмейстер Бухер твёрдо стоял на позициях Бакке и Вагнера: снабжение русских может быть осуществлено только за счёт родины, а это немыслимо. Пока в среде немецких военных шли дискуссии, голод нарастал. Когда в прифронтовой полосе он достиг ужасающих размеров, немецкое командование решило завуалировать ситуацию: часть населения — несколько десятков тысяч человек — были вывезены во фронтовой тыл и брошены там на произвол судьбы в своеобразном голодном гетто. Как показывает Йоханнес Хюртер, в документах группы армий чётко прослеживается мысль: это делалось в интересах войска, а не с целью помочь населению; коренные жители продолжали вымирать, но уже не на глазах у вермахта — а это единственное, что волновало немцев[646].
Для вывоза остальных не хватало сил. 6 ноября Кюхлер издал жесточайший приказ, запретивший свободное перемещение остающихся коренных жителей в прифронтовой зоне; теперь они могли выходить за пределы небольшой территории возле их дома, только если работали на немцев; общение между местным населением и германскими солдатами было строго ограничено служебной необходимостью. По сути, таким образом людей добивали. Чтобы пресечь возможное смятение в личном составе, командующий объяснил эти меры тем, что «гражданское население в пространстве, где мы воюем, принадлежит к расово враждебному нам типу»[647]. Когда комендант тыла генерал-майор Ганс Кнут написал критический меморандум относительно «политики голода», обер-квартирмейстер Бухер оставил на нём возмущённый комментарий: «Мы с 86 миллионами сражаемся против 186 миллионов»[648]. Стало быть, логика, согласно которой русских слишком много и их число нужно уменьшить, была свойственна не только Гитлеру, Гиммлеру и Герингу: она проникла в нижестоящие инстанции, которые поддерживали и эффективно проводили в жизнь решения своих верхов.