Известия, полученные за обеденной трапезой, весьма взволновали фельдмаршала. По словам Штрик-Штрикфельдта, «то, что эти высокие гости наговорили Боку…. настолько потрясло его, что он усомнился в психическом состоянии их и их начальства. Он сказал нам это совершенно открыто»[677].
Кто же были те двое визитёров, которые столь шокировали командующего группой армий? В дневнике фон Бока, где он довольно скрупулёзно перечисляет все свои свидания, упоминаний о приезде чиновника востмина (министерства восточных территорий) или функционера НСДАП нет. Единственный случай, когда к нему в Борисов приезжали сразу два гостя, произошел 22 июля. В этот день генерал-фельдмаршал принимал соавтора Бакке — Георга Томаса, представителя вермахта в экономическом штабе «Ост», который прибыл в сопровождении начальника тыла группы армий генерала фон Шенкендорфа[678]. Несколькими страницами ранее фон Бок называет министерство восточных территорий штабом Розенберга, но это ни в коем случае не синонимы. «Штаб рейхсляйтера Розенберга» занимался конфискацией и вывозом культурных ценностей с оккупированных территорий. Таким образом, возможно, что фельдмаршал (или пересказавший его слова Штрик) просто запутался в организациях, созданных для работы на захваченных землях, принял экономический штаб «Ост» (то есть «Восток») за министерство восточных территорий и счёл, что представитель штаба имеет какое-то отношение к Розенбергу.
По меткому замечанию Адама Туза, военный экономист, приезжавший к фон Боку, «в глубине души… был безжалостным прагматиком. Фактически Томаса интересовало только будущее Германии как великой державы. Raison d"être[679] его работы в ОКВ заключался в том, чтобы предотвратить внутренний кризис, подобный тому, который подорвал немецкую экономику во время Первой мировой войны. Томас в полной мере осознавал всю тяжесть проблемы с продовольствием в Германии и не видел оснований для того, чтобы усомниться в вычислениях Бакке»[680]. Поэтому нам кажется вполне вероятным, что Томас мог — и более того, должен был — заговорить в Борисове о плане голода, тем более что армиям фон Бока предстояло оккупировать большую часть «лесной зоны». И именно он выступает в воспоминаниях Штрика в образе особоуполномоченного востмина.
Что касается маститого партийного деятеля, то, конечно же, Шенкендорф им не был. Почему же Штрик-Штрикфельдт упоминает о каком-то влиятельном нацисте? За давностью лет детали могли стереться из его памяти: возможно, при пересказе разговора фон Бок упоминал Бакке — истового носителя национал-социалистического мировоззрения, который на обеде в Борисове не присутствовал, но чьё имя при обсуждении голодной стратегии обязательно должно было прозвучать.
Сам генерал-фельдмаршал не написал в дневнике ни слова об этих идеях, а встречу 22 июля изобразил проходной. По его версии, он заметил Томасу и Шенкендорфу, что «нам меньше всего нужно иметь у себя в тылу озлобленное население и что мы должны приложить все усилия для того, чтобы заставить людей работать на нас добровольно»[681]. Командующий тылом с ним согласился. А Томас лишь сообщил, что «армия забрала с собой сельскохозяйственные машины, так что убирать урожай теперь придётся чуть ли не голыми руками. Однако он надеется выправить ситуацию, если на новые земли приедут немецкие крестьяне со своим инвентарём»[682]. Между тем представляется, что именно такая беседа — об отношении к коренным жителям, сборе урожая и прибытии немецких колонистов — и должна была выйти на тему предстоящего голода. То, что она не нашла отражения в дневнике фельдмаршала, объяснимо — такие чудовищные вещи было просто опасно доверять бумаге[683].
Cогласно Штрик-Штрикфельдту, фон Бок отправил его в Берлин, чтобы прояснить ситуацию. В министерстве восточных территорий гостя успокоили: «Смертность от голода, конечно, возможна. Но само собой разумеется, о предумышленном убийстве никто не думает»[684]. Это была циничная ложь. Возможно, что Гитлер и Гиммлер, которые смотрели на Розенберга свысока, не говорили ему всего, но о планах лишить коренное население продуктов питания он знал прекрасно. Об этом свидетельствует его речь от 20 июня 1941 года, цитированная выше.
Таким образом, фон Бок был осведомлён о голодной стратегии командования. У нас есть сведения про его обеспокоенность этим фактом, но смог бы он решительно протестовать против него, если бы события под Москвой развивались аналогично ленинградским? В этом есть большие сомнения. Можно однозначно сказать, что все — от Гитлера до Вагнера — были бы против него. Более того фон Бока, начни он перечить Берлину, не поддержала бы и часть собственного офицерского корпуса, которая внутренне согласилась с планом Бакке. К этому числу принадлежал, например, генерал Хейнрици, который 15 сентября написал своей семье: «…Обширные пространства Украины — наиболее плодородной части России — попадут в наши руки. Наш переводчик [Бейтельшпахер] утверждает, что Украина может прокормить всю Европу. Без нее в России наступит голод. Меня это устраивает»[685]. Фон Бок подвергся бы тотальному психологическому давлению, которое побуждало бы принять «суровую необходимость». Пожалуй, единственное, что реально мог сделать командующий группой армий «Центр» в этих условиях, — это подать в отставку, но уходить на пороге победы, заведомо лишать себя славы полководца, разбившего большевиков под Москвой? Думается, что в конечном итоге фон Бок вёл бы себя так же, как фон Лееб, то есть фактически умыл бы руки.
Намерению окружить, разбомбить и заморить Москву голодом фюрер был верен до самого конца. Зятю Муссолини графу Чиано Гитлер говорил 29 ноября: «Москва должна быть окружена. Не будет никакого штурма города, вместо этого постепенно, одна за другой, будут отрезаться его связи с внешним миром»[686]. А Геббельс 30 ноября 1941 года записал в дневнике: «Удивительно, как мало внимания фюрер в этой войне обращает на соображения престижа. Он вообще не думает о том, чтобы завоевать Москву и провести там парад победы. О победном параде не будет и речи; когда Москва перейдёт в наши руки, она, вероятно, будет представлять собой груду обломков… В данном случае война ведётся не для того, чтобы пожинать лавры, а для того, чтобы уничтожить противника. Это самое важное, и достижения этой цели мы будем добиваться всеми силами»[687]. Однако «всех сил» не хватило: ни Москва, ни Ленинград, ни другие города не были уничтожены нацистами.
Тем не менее продовольственное положение Советского Союза серьёзно ухудшилось. После разрыва цепочек снабжения несколько регионов «лесной зоны» голод, спланированный Бакке, всё же поразил. Особенно трагичная ситуация была на самом севере России, в Архангельске. Уже в августе 1941 года город недополучил 42 800 тонн муки. «В сентябре были введены карточки, норма выдачи по ним составляла 400 грамм… Но принимаемые меры экономии, введённая мизерная норма не могли существенно выправить ситуацию в нехлебородном регионе»[688]. Всего за годы войны от голода и болезней в Архангельске умерло 38 000 человек. Критичные проблемы с продовольствием также были в регионах Вологодской и Читинской областей, Якутии и Западной Сибири.
И все же несмотря на это, в целом замысел Бакке оказался сорван так же, как и тесно связанный с ним план «Барбаросса». В 1941 году немецкие войска не сумели занять все территории, откуда планировался вывоз ресурсов, и, соответственно, отсечь от них города нечернозёмной зоны. Тотальной катастрофы, которую предрекали майские директивы, не произошло. Для того чтобы полностью уморить население уже захваченных городов вроде Харькова или Киева, необходимо было организовать полную продовольственную блокаду, а для этого у немцев попросту не было сил. Нацисты смогли эффективно уничтожить по рецептам Бакке лишь ту категорию cоветских граждан, которая оказалась в их власти безоговорочно: «Самую обильную дань план голода собрал с советских военнопленных»[689].
20 января 1942 года состоялось Ванзейское совещание, на котором ответственные лица Третьего рейха согласовали окончательное решение еврейского вопроса. Спустя пять дней Гитлер произнёс любопытную фразу: «Почему я должен смотреть на еврея другими глазами, чем на русского военнопленного? В лагерях военнопленных многие умирают, потому что евреи загнали нас в это положение. Ну а я-то что могу сделать? Зачем же евреи развязали эту войну?»[690]
Из этих слов можно сделать вывод, что к уничтожению всех без исключения евреев Европы фюрера подтолкнул успех плана голода — точнее, той его части, которая касалась истребления миллионов солдат РККА, оказавшихся под властью нацистов. «Если мы уже уничтожили одних, почему нельзя сделать этого с другими?» Зверь вкусил крови и захотел ещё.
Уничтожение военнопленных было одним из самых грандиозных — и чудовищных — проявлений людоедской стратегии Бакке и нацизма вообще. После того как план голода был принят Гитлером, состоялось совещание экономического штаба «Ост» с представителями ОКВ и ОКХ. На нём генерал Томас довёл до сведения ответственных чинов неоспоримую необходимость полностью снабжать армию за счёт оккупированной страны и организовать немедленный вывоз ресурсов из «продовольственных зон». Интересы местного населения учитывать не предполагалось. После совещания соответствующие директивы были спущены вниз по войскам.
Эти директивы, составленные в соответствии с планом Бакке, запрограммировали голодное вымирание советских солдат, попавших в нацистский плен. Примером распоряжения-приговора может быть приказ по 11-й армии из группы армий «Юг», где подчёркивалось, что военнопленные должны получать продовольствие «в зависимости от его наличия», а пищевая ценность продовольствия при полной затрате труда должна составлять 1300 калорий. В тыловом районе группы армий «Центр» эта ценность максимально достигала 700 калорий. То есть, как справедливо отмечает Кристиан Штрайт, «рационы были значительно ниже прожиточного минимума»[691]. Если учесть, что средние показатели калорийности, рекомендуемые для взрослого мужчины, 3400 калорий при обычных физических нагрузках и 2800 при низких, то речь заведомо шла о покушении на массовое убийство.
6 августа 1941 года ОКХ определило общие нормы в 2200 калорий для работающих пленных и в 2000 — для неработающих, что несколько замедляло истощение узников, но не меняло их положение принципиально: смертность просто растягивалась во времени. Следующая директива ОКХ ярко отразила социал-дарвинистские принципы «экономической целесообразности», которым вермахт был вовсе не чужд. 21 октября генерал-квартирмейстер Эдуард Вагнер, параллельно настаивавший на уморении голодом Ленинграда, издал директиву, согласно которой паёк неработающих пленных должен быть снижен до 1483 калорий[692]. Зато работающим питание немного улучшили: занятые на обычных работах стали получать 2187 калорий в день, а занятые на тяжёлых работах — 2411[693]. Так производилась «отбраковка» ослабевших. Правда, уже спустя месяц, когда армия серьёзно ощутила недостаток рабочей силы, нормы вновь повысились. 26 ноября Вагнер ввёл диапазон калорийности для всех категорий военнопленных от 2335 до 2540 калорий в день[694].
Прибытие пленных в стационарные лагеря (шталаги), за которое отвечало уже ОКВ, а именно Общее управление вооружённых сил во главе с генералом Германом Рейнеке, ничего не меняло в политике питания. Здесь действовали аналогичные, а осенью 1941 года и более жестокие директивы: согласно приказу Рейнеке от 8 октября 1941 года, рацион советского военнопленного, занятого на работах, составлял 894 калории, незанятого — 660 калорий[695]. Очевидно, подобная политика автоматически означала очень высокую смертность, чего нацистские военные чиновники не могли не понимать. Увеличение норм до 2500 калорий произошло только в конце 1941 года из-за необходимости использовать узников на работах в военной промышленности. Однако в апреле 1942-го эти рационы были вновь снижены.
При этом следует принимать во внимание, что между директивами и их исполнением всегда существовал некоторый зазор. Откровенно заниженные рационы и вообще распоряжения об особом отношении к советским военнопленным на местах домысливались как намёк на то, что церемониться с русскими не нужно вообще. Как пишет Арон Шнеер, «
Далее несчастные могли получать раз в день суп из лебеды, баланду с картофельными очистками, гнилую капусту, опилочный хлеб или жом (отбросы сахарного производства). Употребление суррогатов часто вызывало болезни желудка с сильнейшими болями, обрекавшие человека на жуткие мучения. В гомельском концлагере, где существовал лазарет и работал русский врач Аникеев, попытались спасать пленных, изготовив 300 алюминиевых «выскребалок»: ими из прямой кишки узников вычищали экскременты из остатков вредоносной пищи[698]. Однако это был лишь частный случай: большинство заболевших умирало в невообразимых страданиях. Те, кому доставалась более-менее естественная пища, всё равно не имели возможности насытиться: люди были вынуждены есть траву, дождевых червей, древесную кору и в итоге рано или поздно оказывались на пороге смерти.
Обезумев от голода, многие теряли человеческий облик. Известный в будущем военный писатель Константин Воробьёв стал свидетелем жуткой сцены, когда истощённые военнопленные разорвали на куски ещё живую лошадь. Впоследствии он описал этот эпизод в художественном произведении, степень достоверности которого, однако, высока: